Маринка даже дыхание затаила. Опустила глаза, положила на стол свою, так и не тронутую половинку.
“Ты у меня…” А почему это он так сказал? Что он хотел этим сказать?
“Ты у меня…” Ой, как хорошо! Как здорово! Никогда еще не было так хорошо! “У меня…” У него…” И, уже не сознавая, что говорит, что делает, замирая, запинаясь, прошептала:
– Милый!… Люблю тебя!…
7. А уже весна…
Михаиле открыл глаза: рядом, на его руке, сладко посапывая, спала Маринка. Губы припухли, покраснели… А на лбу веснушки! Смешные, милые веснушки! И как это он раньше их не замечал?…
Осторожно, чтобы не разбудить, провел ладонью по пышным черным волосам. И так же медленно, вслед за рукой, открывала глаза Маринка…
– Милый! - неистово бросилась в объятия. - Я теперь тебя никому не отдам! Никуда не пущу! Я тебя давно - давным-давно! - всю жизнь такого ждала!
– Какого?
Такого! Такого! Такого! - порывисто целовала тугие, пересохшие губы парня. - Такого, как ты, смелого! Сильного! Умного! И такого - моего-моего! Знаешь, милый, теперь я могла бы и умереть! Мне так хорошо - ничего уже больше и не нужно!…
– Глупенькая… - Михаиле обнял, прижал к себе. - тупенькая… - прошептал. - Нам еще жить и жить!
– А ты меня никогда не оставишь? Не променяешь на другую?
– Глупенькая…
– А ты… Ты береги себя… Теперь, знаешь… - начала и испугалась своей мысли. - Знаешь, теперь - война…
– Ты думаешь, меня могут убить?
Маринка не головой, даже не глазамв - одними бровями кивнула и от ужаса закусила губу.
– Меня никогда не убьют. Да и вообще, я тебе сегодня такое расскажу… Ты поймешь - смерти вообще нет. Есть, правда, нечто похожее, мы ее пока что - временно - терпим, но это уже и не смерть вовсе. А! Хватит об этом!
Солнце уже высоко поднялось, когда Маринка подняла голову и, щурясь, прошептала:
– Отвернись… Я буду одеваться…
Солнце заливало комнату. На столике бликовал стакан, сверкали никелированные шарики кровати, а зеркальце на подоконнике так и пылало, словно плавилось в солнечных лучах…
Из раскрытой форточки веяло солнцем, сосной, тающими снегами и еще чем-то молодым-молодым. “Будто праздник какой-то”, - подумала Маринка, прибирая в комнате, и тут же руками всплеснула:
– Да сегодня ж и есть праздник - Восьмое марта! Ну, - шагнула к Михаилу, - что ты мне подаришь?
– Что же мне подарить… - вздохнул паренек и, опершись о подоконник, обнял ее, прижав к груди. - Ничего у меня сейчас нет своего, собственного. Подарил бы самого себя, да и то не могу - не только себе принадлежу. Вот прогоним фрицев, тогда бери, принимай, как говорится, в полное и вечное владение.
Долго стояли обнявшись возле окна, возле открытой форточки.
– Тебе не холодно?
Маринка задумчиво покачала головой.
А за окном аж слепило. Сугробы на солнце искрились тонюсенькими льдинками. Прямо перед форточкой сосулька. И сама искрится, и капельки так и сверкают, срываются, падают в цинковое ведерко: “Дзинь… Дзень… Дзинь… Дзень…”
– А уже весна… - шепчет Михайло.
А уже весна,
А уже - красна,
Со стрех вода каплет…
Молодому казаченьку
Дороженькой пахнет.
Загостился я у тебя.
Маринка вздрогнула, прижалась к любимому: “Не пущу! - хотелось крикнуть. - Не дам!” Но только всхлипнула и сказала тихим, охрипшим от волнения голосом:
– Вот рана заживет, и пойдешь. Еще недели, две.
– Нет, Маринка, не могу. Да и сама ты все понимаешь, ты у меня умница… Дня два-три побуду - болит еще, проклятая…
Понурился, и уже не ей, жене, совести своей признался:
– Вот вроде и чист перед товарищами, а тревожно. Особенно по ночам. Они там под пулями, а я здесь… - И вздохнул тяжело, сокрушенно.
Долго молчали.
– А что ты обещал рассказать сегодня? - спросила его, слизывая с верхней губы соленую слезу. - Про Подопригору?
Да?
–Да…
Маринка вытерла глаза: зачем думать о том, что будет не сегодня? У нее еще целых три дня. Нельзя растратить их впустую, надо прожить так (ведь может случиться, что они больше и не увидятся…), чтобы запомнились они на всю жизнь.
Зажмурила глаза и медленно, с наслаждением вдыхала, словно пила резкий мартовский ветерок. Никогда еще она так не хмелела от воздуха.
И внезапно воздух этот всколыхнулся - отдаленный, широкий гром донесся с востока.
– Наши! - встрепенулась Маринка. - Ты слышишь? Наши! О!… О!… Как музыка…
– Наши… - прошептал Михайло. - Близко.- Сегодня слышнее, чем вчера…
Гром нарастал, наплывал волнами, начали даже позвякивать стекла в окнах.
– Маринка, - взял Михайло девушку за плечи, отстранил от себя и глаза в глаза: - Маринка… поклянись, что никогда - слышишь? - никогда не забудешь этот гром, этот мартовский день, этот ветер… Поклянись!
– Клянусь… - прошептала в ответ. - И ты… ты тоже поклянись…,. - И я… клянусь…
Михайло переступил с ноги на ногу и едва. не упал, побледнев от боли. Маринка подхватила его, с трудом удержав:
– Пошли, милый, пошли. Тебе нельзя еще так долго стоять. Пошли, полежишь, а я посижу рядышком. Ведь ты расскажешь мне? Ты же обещал…
– Расскажу, обязательно расскажу.
Довела паренька до лежанки.
–Ложись! - Принесла и свои подушки, умостила под ноги ему, под бок.- Лежи, лежи! Не артачься. Пока что я командую. - Принесла табуретку, села, прижалась к любимому - голову на грудь, а руки его положила себе на волосы. - Вот так. Ну, рассказывай!…
Но Михайло не торопился начинать, долго еще лежал молча, гладил тяжелой теплой рукой нежную девичью щеку, лоб, волосы…
“Что это он, вспоминает или придумывает? - подумалось Маринке. - А впрочем… Если и выдумал - все равно интересно”.
– Это произошло двадцать первого… - начал Михайло. - До конца дней не забуду это число… О, это был необычный день, а вернее, ночь двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого…
Второй рассказ Михаила
Ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и просил профессор, я поднялся на крыльцо особняка.
Постучал.
– Прошу, прошу! Проходите в кабинет. Присаживайтесь…
Я сел. Подопригора устроился напротив в своем любимом кресле. Профессор выглядел гораздо лучше, чем вчера. Маленький, сухощавый, в черной шапочке на голове, он как-то даже помолодел. Прихлебывал из стакана, видимо, только что заваренную травку и говорил, говорил…
– Травы и вообще народная медицина - это, мой юный друг, как космос: сколько ни углубляйся, границ не увидишь. Матушка моя большим знатоком трав была… И бабушка… А я вот - я отступился… - Профессор грустно улыбнулся. - Многое уже из их науки забыл. Вот это, видите ли, вспомнил,, я весьма кстати… Может, хоть малость поскриплю еще…
Подопригора посмотрел на свет сквозь стакан с отваром, потом Перевел взгляд на большой портрет в простой деревянной раме:
