Ханн беспокойно заерзал на стуле.
— Все еще обещают. Как только условия станут более стабильными…
— А когда это произойдет?
— Не знаю. Думаю, это все красивые фразы.
— А что можно сказать о коммуне на Марсе? — спросил Сид Хатчетт. — Она внедряет своих агентов на Землю?
— Об этом ничего не могу сказать, — промямлил Ханн. — Мы мало знаем о том, что делается на Марсе.
— А каков сейчас общий валовой продукт планеты? — хотел знать Мэл Рудигер. — Какова тенденция? Он все еще на одном и том же уровне или начал уменьшаться?
Ханн задумчиво потянул себя за ухо.
— Думаю, что он медленно понижается. Да, понижается.
— А каков теперь индекс? — спросил Рудигер. — Последние данные, которыми мы располагаем, относятся к семьдесят пятому году. Тогда он составлял девятьсот девять. Но по прошествии четырех лет…
— Сейчас он, наверное, примерно восемьсот семьдесят пять, — сказал Ханн. — Точнее не помню.
Барретта поразило, что экономист имеет столь смутное представление об основных статистических данных. Разумеется, он не знал, сколько времени Ханн провел в заключении перед ударом Молота. Может быть, ему просто неизвестны последние цифры? Это на некоторое время успокоило его.
Чарли Нортон сделал решительный жест своим узловатым указательным пальцем.
— Скажите, какие основные законные права есть у граждан? Существует ли неприкосновенность личности, жилища? Можно ли собирать на кого-либо улики по информационным каналам, не ставя обвиняемого в известность?
На это Ханн ничего не смог ответить.
Рудигер спросил о столкновении в вопросах управления погодой. Пробивает ли все еще этот вопрос от имени граждан мнимое консервативное правительство освободителей, посвятившее себя защите прав угнетенных?
Ханн в этом не был уверен.
И вообще он ничего не мог толком рассказать о деятельности судебных органов, не знал, восстановлены ли их права, которые были отобраны по декрету восемьдесят первого года. Он никак не мог прокомментировать предложения по сложному вопросу контроля за численностью населения. Он был плохо знаком с налоговой политикой нынешнего правительства. По сути, в его высказываниях не было никакой проверенной информации.
Чарли Нортон подошел к молчаливому Барретту и проворчал:
— Он ничего не говорит мало-мальски стоящего. Первый человек у нас за шесть месяцев и такой бирюк. Будто закрылся дымовой завесой. Или он не говорит нам того, что знает, или на самом деле не знает ничего.
— Может быть, он просто бестолковый? — предположил Барретт.
— Что же тогда он совершил, что его сослали сюда? Это должно быть что-то крайне серьезное, но на это не похоже, Джим. Он вполне разумный парень, но, судя по всему, не имеет ничего общего с нами.
В разговор вмешался док Квесада:
— Предположим, этот парень вовсе не политический. Может быть, сюда теперь посылают совсем другого рода заключенных, например, убийц-маньяков или что-то в этом роде. Парень-тихоня, который бесшумно вытащил лазер и испепелил шестнадцать человек в одно прекрасное утро. Естественно, политика его не интересует.
— И притворился экономистом, — дополнил Нортон, — потому что не хочет, чтобы мы знали, за что на самом деле его сослали сюда. Такое возможно?
Барретт покачал головой.
— Вряд ли. Я думаю, он просто помалкивает, потому что робок или напуган и еще не освоился. Не забывайте, это его первый вечер здесь. Его только что вышвырнули из родного ему мира, и туда уже возврата нет, и это его мучает. Поймите, может быть он оставил дома жену и ребенка. Или ему просто сегодня вечером все до лампочки и меньше всего хочется сидеть среди нас, прожженных, и разглагольствовать о последних достижениях абстрактной философской мысли, когда он жаждет поскорее забиться куда-то подальше и выплакаться. Я считаю, мы должны отпустить его. Он заговорит, когда почувствует, что ему надо выговориться.
Для Квесады это прозвучало убедительно. Через несколько секунд Нортон сморщил лоб, и тоже согласился.
— Ладно. Может быть, так оно и есть.
Барретт больше ни с кем не поделился своими соображениями относительно Ханна. Он позволил, чтобы расспросы Ханна продолжались, пока они не иссякли сами собой, поскольку новичок ничего толком не мог рассказать. Люди начали расходиться. Двое прошли в заднюю комнату, чтобы превратить туманные общие слова Ханна и его уклончивые комментарии в передовую статью дежурного выпуска рукописной газеты лагеря «Хауксбилль» «Таймс». Мэл Рудигер залез на стол и стал кричать, что он собирается на ночную морскую ловлю, и вперед вышли четверо, которые присоединились к нему. Чарли Нортон отыскал своего привычного партнера-спорщика, нигилиста Кена Белларди, и они начали свою бесконечную дискуссию на тему: плановое хозяйство против свободного предпринимательства; дискуссию, которая надоела им до такой степени, что они охрипли, но никак не могли ее закончить. Тут и там начались поединки в стохастические шахматы. Любители уединения, которые поломали обычный распорядок своего дня, посетив здание в этот вечер, чтобы поглазеть на новичка и послушать, что он расскажет, стали разбредаться по своим хижинам, к своим обычным занятиям.
Ханн стоял отдельно от других, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.
Барретт подошел к нему и неловко улыбнулся.
— Я полагаю, тебе не очень-то хотелось, чтобы тебя сегодня донимали вопросами?
У Ханна был несчастный вид.
— Мне очень жаль, что я настолько несведущ по многим вопросам. Понимаете ли, я некоторое время не имел возможности следить за событиями.
— Разумеется, понимаю. — Барретт тоже не имел такой возможности весьма долгое время, прежде чем его решили сослать в лагерь «Хауксбилль». Шестнадцать месяцев в камере под усиленным надзором, и только один посетитель за эти месяцы. Джек Бернстейн частенько захаживал к нему в гости. Добрый старина Джек. Даже сейчас, когда прошло более чем двадцать лет, Барретт не позабыл ни единого слова, ни одной интонации из этих разговоров. Добрый старина Джек или Джекоб, как нравилось ему тогда, чтобы его так называли.
— Вы, насколько я понимаю, активно участвовали в политической жизни?
— спросил Барретт.
— О, да, — ответил Ханн. — Разумеется. — Он провел языком по пересохшим губам. — А что сейчас должно произойти?
— Ничего особенного. Здесь у нас нет организационной деятельности. По сути каждый здесь сам по себе — подлинная анархическая коммуна.
— Теория подтверждается?
— Не очень, — признался Барретт. — Но мы делаем вид, что подтверждается, и тем не менее обращаемся при необходимости за поддержкой друг к другу. Док Квесада и я собираемся навестить больных. Хотите присоединиться к нам?
