Анд молча приник к такому теплому, мягкому телу, перенесясь мыслью в детство. Он лег и привычно положил ей на колени голову. Она нежно перебирала пальцами его курчавые волосы.
Мать призналась, что боится, как бы Анд снова не поплыл «туда».
Анд ответил, что не хочет помогать Жрецу в его изуверстве.
Мать вспоминала, что при ней два раза чинил Жрец жестокую расправу на площади Синей травы. Запугивал толпу бурундцев, добивался послушания. И не помышлял никогда ни о каком Добре, кроме имущества. Ей страшно вспоминать об истошных криках истязаемых. Она удивилась, как только Жрец мог додуматься до этого.
Анд ответил, что не он додумался, а скорее, видел картинку в старой книге. Когда Анд наткнулся на нее в Доме до неба, то содрогнулся.
— Ненавистные предки были. Да-да, сейчас лучше, — вздохнула мать.
Анд возразил, что не всегда. У них в период средних веков должность судьи передавалась по наследству, и в назидание сыну с его отца, уличенного в продажности, живьем сдирали кожу. Художник изобразил лютую казнь. Должно быть, Жрец тоже поднимался когда-то в Дом до неба.
— Поднимались. Да-да, поднимались, — согласилась мать.
Анд не спросил, с кем вместе поднимался в книгохранилище Жрец, чтобы научиться жестокости.
Оба замолчали, думая каждый о своем — или об одном и том же?
Потом Анд удивился, что Жрец не торопится схватить его. Уж не поднесла ли ему мать достаточно Добра, чтобы он смягчился?
Мать горько вздохнула и заметила, что у нее не найдется столько Добра, чтобы ублажить ненасытного.
Анду стало тепло и уютно, хотелось думать, как в детстве, что мать все может и с ним, пока он с ней, ничего не случится. И вообще его страхи за себя и за Эльму подобны ужасной картинке в старой книге, которую можно захлопнуть.
Он заговорил о прочтенных книгах и вдруг спросил, замечала ли мать в небе падающие звезды. А потом, уж совсем неожиданно, прочитал ей, как недавно в темноту, строки древнего поэта.
Мать долго молчала, когда он закончил. Наконец со вздохом сказала:
— Так вот какой метеор сжигает Анду душу! Пусть сынок знает, что это с каждым бывает, — с материнским пониманием добавила она.
Анд вдруг сообразил, что читал на древнекнижном языке, а мать поняла!
И он уже не удивился, когда она на этом языке предков прочитала две строчки:
— «Лишь тот блаженство знал, кто страстью сердце нежил. А кто не знал любви, тот все равно что не жил!»
Так вот оно что! Мать знает древнего Мольера! Анд поднял голову с ее колен и сел рядом.
— Я подозревал, что ты бывала в Доме до неба, когда вспоминал твои сказки, услышанные в детстве, — по-книжному сказал он.
— Догадался. Да-да, сынок, — по-современному ответила она, с трудом поднимая свое тяжелое тело.
Анд помог ей встать.
Утром Анда с матерью разбудил звук гонга.
Он несся пронзительными волнами с площади Синей травы.
Там стоял древний памятник кому-то из ненавистных предков, сидящему на прирученном когда-то и вымершем теперь животном. К выгнутой шее коня (так оно называлось) был подвешен кусок металлической полосы, что прокладывались на насыпях, чтобы легче было катиться по ним колесам самоходных повозок- вагонов.
По этому металлическому куску подручный жрец мерно ударял отломанным от ржавой машины рычагом, извлекая призывные, стонущие звуки.
Мать не могла скрыть тревоги:
— Не для блага, не для блага созывает Урун-Бурун племя в такую рань,- вздохнула она.
Анд утешил ее:
— Не коснется это Анда с матерью. Погиб в набеге на вешних отец Анда. Как повелось у бурундцев, он стоит теперь на защите своих близких.
— А Жрец? Потребует наказания Анда за общение с вешнянкой?- обеспокоено спросила мать.
— Если бы Жрец добился согласия Урун-Буруна, он давно бы схватил Анда.
Мать покачала головой и рассказала, что первым из тех, о ком она говорила ночью сыночку, казнен был старый Вождь. Вторым казнили «предателя бурундцев». Он вслед за Лжежрецом говорил о любви к врагам и, если ударили по щеке, предлагал подставить другую. За эту «ересь» он поплатился заживо содранной кожей. Потом умер в мучениях. Его-то и схватили прямо в созванной гонгом толпе, прямо на площади. Мать страшится того же…
Анд пожал плечами, скрыв дрожь.
Они вместе пошли к площади Синей травы.
Люди уже тянулись туда вереницей, тревожные, понуждаемые воющим звоном гонга.
Щипавшие синюю траву козы поднимали головы и, казалось, осмысленными печальными взглядами провожали их.
Мать то и дело останавливалась, чтобы ласково потрепать коз по лохматым шеям, а заодно отдохнуть, отдышаться.
Анд с участием смотрел на нее.
Толпа заполнила всю площадь, плечом к плечу стояли люди, молча, стараясь не смотреть друг на друга.
Многие бурундцы жили далеко, за излучиной реки-кормилицы, и подошли позже. И потому Анд с матерью оказались в первых рядах, что очень беспокоило старую женщину.
Анд стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, смотря вперед невидящим взглядом. А перед внутренним взором его был не допотопный всадник с мечом, символ убийства и угнетения, а заветное книгохранилище, где гибкая девушка в красном тянется за книгой к верхней полке. И не заметил он даже, как по ступеням пьедестала, сделанным из старинного красного камня с прожилками, напоминающими загадочную письменность, взошел Урун-Бурун.
Огненная,седеющая копна волос на его голове торчала во все стороны, борода была всклокочена, словно тревога подняла вождя с ложа.
На ступень ниже, угодливо горбясь, пристроился Жрец.
Еще ниже толпились подручные жрецы, окруженные стражниками, вооруженными дубинками и рычагами, отломанными от старых машин.
Анд видел, как шевелятся губы матери. Что она шепчет? Заклинания? Молитвы? И, кажется, на книжном языке! Только сын ее знал, что до изгнания Лжежреца она тайком бегала к нему, считая проповедником христианского Добра. И, кажется, помогла ему избежать участи одного из своих последователей, поплатившегося кожей на площади Синей травы.
Взрослея, Анд понял, что мать сочувствовала «опасной ереси», граничащей с «предательством», и без особого рвения брала с сына традиционную в племени клятву кровной мести за убитого вешними отца Анда.
И не мог он понять, что спасло его мать? Тень погибшего отца, делавшая его семью неприкосновенной, или еще чье-то высокое заступничество?
Давние ее сказки умело формировали внутренний мир Анда. В них говорилось о любви людей друг к другу, о доброте и о Добре — но не об имуществе. Это могло бы показаться таким же наивным вымыслом, как россказни о летающих домиках, из окон которых можно было любоваться расстилающейся внизу землей, как с семьдесят второго этажа Дома до неба. Или с еще большей высоты…
