Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно, по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.
Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в холодный камень, и я понял, что до неба нам не добраться.
Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она, за решеткой были мы с Таней.
Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не звезда, это тускло светилось окошко — одинокое среди темной вереницы других.
Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое сжалось, как загнанный в западню зверек.
Это был школьный двор, наш — я знал в нем каждую каплю в осенних лужах и каждого беспризорного воробья.
Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко — у Василия Васильевича на шее. Это его окошко бросало нам крохи света.
Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.
Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в молоко, покорилась своей судьбе.
Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал, почему, потом, когда пригляделся, понял.
Это было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене висела мишень — квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире. Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одежке. В том месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что дырочку оставила пуля.
А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: «СМЕРТЬ ШПИОНУ».
Если шпион это — я, то смерть, значит, тоже — мне. Весело, ничего не скажешь.
И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и прижался к ней холодной щекой.
Под твердой корочкой панцыря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как медленные часы — дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на первый урок.
Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены мишень и растоптал ее каблуком.
— Нет, — сказал я угрюмой смерти.
— Да, — услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел черную стрелку дула, нацеленного мне прямо в грудь.
— Хватит, — сказал человек Лодыгин. — Не могу больше быть мерзавцем. Не хочу, не могу, не буду. — Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный аквариум и погасил плевком папиросу. — И курить брошу.
Он решительно направился к двери, потом вернулся, из-под кровати выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.
С чемоданом в руке он вышел из квартиры на лестницу. Две тени, большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая тень прокашлялась и строго сказала:
— Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.
Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивленно спросил:
— Вы? Вы же тоже…
— Я не тоже, я — из милиции. Капитан Жуков.
Переложив пистолет под мышку, капитан Жуков раскрыл служебный портфель. Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом брови и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где все было про него написано.
Вместо того, чтобы потемнеть от преступной злобы, человек Лодыгин почему-то весело улыбнулся:
— Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я вам все объясню. Дело в том… В общем, я — не я, то есть я — действительно Лодыгин Николай Николаевич, но…
— Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов Саша, одиннадцать лет, ученик третьего класса «бэ» шестидесятой школы Октябрьского района города Ленинграда, прописан по этой улице?
Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:
— Я знаю, только скорей. Идемте.
И три тени, маленькая, большая и средняя с чемоданом в руке, бросились по ступенькам вниз.
Черная стрела дула целилась в мою грудь, и голос из темноты подземелья перечеркнул мое «нет» крестом.
— Смерть шпиону. — Дуло сместилось влево, и теперь его страшный глаз лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит на спусковой крючок.
Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но добраться до меня не успела — дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.
Из камня брызнули искры — это вышибло из руки пистолет.
Глаза мои превратились в блюдца — я узнал своего спасителя. Ботинок, рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.
Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:
1) Женька Йоних; 2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и одет был в пиджак и брюки, я его все равно узнал; 3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом; и 4) — и самое удивительное — таинственный человек Лодыгин, из-за которого все мои несчастья и приключились.
— Где он? — спросил бывший хозяин точила.
— Вот он, даже живой, — ответил ему Василий Васильевич, показывая на меня пальцем.
— Да не Филиппов, Филиппова я и сам вижу. Этот, который стрелял. Двойник.
Все посмотрели в угол, откуда в меня стреляли. Василий Васильевич посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши и попирающего ее рыжего башмака, в углу ничего не было.
Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути он подобрал пистолет — орудие несостоявшегося убийства, — поднял не просто, а обернув в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.
Пистолет он убрал в портфель, следом за пистолетом в портфель отправился и ботинок.
— Веселенькая картинка. — Двумя пальцами, как мертвую гадину, он поднял над землей тряпье.
Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а то, что держал на весу точильщик, было сморщенной надувной куклой, из которой улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен, — все было, как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.
Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.
— Прокол, — сказал он, показывая дырочку на запястье. — Это я его случайно подметкой. Гвоздик там у меня, все забывал подбить.
Он убрал манекен в портфель. Потом подошел ко мне и протянул руку. Ту, которая была без портфеля.
— Капитан Жуков.
На капитана он был не похож: ни трубки, ни через глаз повязки
— ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих зубов. Но все равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:
— Саша.
Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:
— В общем так, Александр. За проявленные мужество и отвагу объявляю тебе благодарность от всего нашего милицейского коллектива и от себя лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и обявите на пионерской линейке.
