- А чего хочет компания? Зачем весь этот шум, гангстеры, погоня?
- Компания в панике, - с недоброй усмешкой сказала Красавица Флора. Совет Тринадцати смертельно перепуган. Еше бы, такой конкурент. Они люди бизнеса и умеют предвидеть дальнейшее, им не надо ничего объяснять.
- Хотят предложить ему крупную сумму, чтобы он не брал патент? Или рассчитывают запугать?
Она пожала плечами. Возможно, что судьба изобретателя ее просто не интересовала. Ее интересовало другое.
- Они все барахло. Они боятся. Но я-то не боюсь. Они все бабы в брюках, но я-то - мужчина!
Она сказала, что, если надо, завтра же получит частную аудиенцию у премьер-министра. И расскажет ему об этой беззаконной интриге Совета Тринадцати. Он здорово разозлится, когда узнает, какого патента они хотят лишить страну, каких доходов и возможностей. Что ж, кто знает, может быть, это и станет началом конца "Ока Ра". Да будет так!
Аминь.
"Кто же кого слопает?" - задавал себе вопрос Писатель. Те ведь тоже не голубиной породы, тоже, конечно, с зубами и когтями. Драка будет изрядная. Однако какой парадокс: получается, что изобретатель, этот непрактичный, далекий от реальной жизни человек, сделал, может быть, самое коммерческое открытие XX века. И вокруг этого высокого достижения человеческого интеллекта уже закипали мелкие и грязные страсти, шла борьба лилипутов, всегда готовых связать невидимыми и прочными путами Гулливера. Неужели все большое, настоящее, трагическое обязательно приводит к низменному, завершается нотой пошлости?
Красавица Флора понизила голос:
- Вы знаете, что я увидела, когда он наставил на меня аппарат? Да нет, откуда вам знать. Увидела своего первого парня. Мне было тогда четырнадцать лет. Он был бандит, "слоновый охотник", как называют тех, кто очищает банки, славился в Плевках своей отчаянной храбростью, а там народ удивить трудно. Через год получил вышку - за ним числились два убийства сторожей, одно кассира и еще много всякого. И вот прошлое вернулось. Да я отдам любые деньги, чтоб еще раз это пережить... опять стать четырнадцатилетней, босоногой, безумно счастливой... - Подняла руку, точно пророчествуя: Говорю вам, это как опиум. Приползут на коленях и будут просить, умолять. Наркотики всегда давали власть над людьми!
- Но ведь идеализация - это только один из возможных вариантов настройки аппарата, - сказал Писатель. - А можно еще...
- Нет, нет! - энергично запротестовала она. - Только это! Остальное меня не интересует. С остальным изобретатель может сколько угодно возиться у себя в лаборатории - это его дело. Кстати, он получит немалые суммы, чтоб тратить их на научную работу. А если уж говорить о настройке, регулировке аппарата... Как вы думаете, - она стала деловито советоваться, - если попросить изобретателя... Чтобы каждый раз можно было настраиваться на определенный стиль. По желанию! Сегодня греза историческая, в духе Дюма. Завтра вестерн, с мустангами и ковбоями. Восточный стиль, гарем. Или пещерные люди. Или космос, планеты. Средние века, рыцари. Сверхчеловек летает по воздуху, и все ему доступно...
Писатель слушал ее и с горечью думал о том, что индивидуальный мир среднего человека, и без того утесненный за последние сто лет, становится окончательно беззащитным, не огороженным от внешнего вмешательства, от натиска дешевого стандарта. Комиксы, оттиснутые в мозгу, не нуждающиеся ни в типографской краске, ни в кинопленке и экране, завоюют мир - ведь они будут доступны самому ленивому, самому тупому и неразвитому.. Чтобы читать (пускай дрянь, макулатуру), надо все-таки водить глазами по строчкам, чтобы смотреть картинки, надо хотя бы листать страницы; а тут ничего не надо, решительно ничего. Усыпляет мысль, убивает волю!
- Вы извините, - сказал Писатель довольно нетерпеливо (как-никак шестое посещение за один день, шестой непрошеный гость), - но мне действительно надо работать. И уходить! У меня, к сожалению, назначено свидание. Если -вы будете так любезны и немного сократите свой сегодняшний визит... то в дальнейшем...
- О, конечно, - она встала. - Но вы поняли? Вы будете помнить? Он мне нужен позарез... А где же моя вторая?
Он поднял с пола перчатку. Белая длинная перчатка была испачкана, затоптана. Она брезгливо взяла ее двумя пальцами.
- Вы должны мне обещать, что ни с кем из тринадцати, кроме меня... ни с одним из них...
Писатель машинально кивал головой, не вслушиваясь в ее слова.
Когда же наконец она уберется, когда перестанет ему мешать? Он думал о Медее.
ЭПИЛОГ
(Визит седьмой)
Как только Красавица Флора вышла на мокрые камни крыльца, Писатель заложил на всякий случай крюк в петлю, чтобы больше к нему не вламывались.
Подошел к часам, приоткрыл дверцу.
Внутри никого не было.
Там было пусто.
Спряталась в кухне или в соседней комнате? Но он уже знал в глубине души, что это не так. И что обманывать себя не нужно, не стоит.
Ушла. Ушла совсем - и больше не вернется. Сомнений нет. Это точно.
Обманула его. Исчезла.
В узком ящике часов пахло чемто затхлым, неприятным - не то нафталином, не то молью. На дне в углу лежали разбитые, раздавленные очки с темными стеклами (она, вероятно, наступила на них в темноте).
Неясный блик мерцал в полутьме на медной тарелке неподвижного маятника, остановившегося много лет назад. Отчего-то смотреть на это было тоскливо.
В дверь постучали. Писатель подошел и с усилием откинул тяжелый ржавый крюк, открыл дверь. Появилась - по корзине на каждой руке - старушка, которая его обслуживала.
- Ах, господи! Уж вы извините, что поздно. - Она быстро и весело вытирала ноги об обрывок коврика. - Задержалась. Надумала поехать на да-альний рынок, тот, что у восточных причалов порта, уж очень мне его нахваливали. - Он пытался избавить ее от тяжелых корзин, но она ловко его отпихивала. - Говорят, от моста всего полтора квартала, а оказалось, конечно, все пять, тащилась я ну просто це-елую ве-ечность, - она попробовала всплеснуть руками, но корзины помешали, - да еще льет как из ведра, и зачем врать, что телятина задаром, когда...
Продолжая говорить, по-прежнему не расставаясь с корзинами, она отправилась с ними на кухню.
Писатель еще раз приоткрыл дверцу часов (как будто это мoгло чем-нибудь помочь). Все тот же затхлый, спертый дух, все те же осколки дымчатого стекла и обломки растоптанной оправы.
И именно в эту минуту ему почему-то стало ясно, что изобретателя он больше не увидит. Что Медея больше никогда не отпустит мужа в город. Ни-ког-да! Она примет свои меры. Нет, это будет не револьвер, не веревки и даже не наручники...
Все это устарело, несовременно, примитивно, все это в конце концов так или иначе преодолимо. Нет, Медея двадцатого века пустит в ход аппарат, использует "лучи воздействия" для того, чтобы погасить светлый разум того, кто сумел эти лучи открыть.
