— Нужно срочно вызвать Дарио.
— Прямо среди ночи, Курт?
— Да, Джанис. Армагеддон не будет ждать открытия конторы.
— Профессор Рейсфелд?
— Да, Кип?
— Может, вам лучше посмотреть все остальное, прежде чем звонить?
— Что остальное?
Я извлек из карманов «Оскара»: два маяка — по одному на каждого из нас, листы металлической «бумаги», исписанные уравнениями, две «счастливые штучки», две серебристые сферы. По пути домой мы остановились на Веге V, где провели большую часть времени под своего рода гипнозом, пока профессор Джо с еще одним ученым выкачивали из нас все, что мы узнали о земной математике. И вовсе не для того, чтобы у нас научиться — вот еще! Они лишь хотели усвоить язык наших математических символов, от векторов и радикалов до замысловатых знаков, применяемых в высшей физике, чтобы можно было кое-чему обучить нас, результаты были изложены на логических листах. Прежде всего, я показал профессору Рейсфелду маяки:
— Мы теперь включены в участок Мэмми. Она велела пользоваться маяками в случае крайней необходимости.
Мэмми будет находиться поблизости, не более чем в тысяче световых лет от нас. Но она услышит зов, где бы она ни была.
— Вот как, — профессор посмотрел на мой маяк. Он был намного аккуратнее и меньше размером, чем тот, который Мэмми танком смастерила на Плутоне. — Может, осмелимся разобрать его?
— Он содержит огромный заряд энергии. Взорвется еще, чего доброго.
— Да, весьма вероятно, — профессор с сожалением протянул маяк мне обратно.
Объяснить, что такое «счастливые штучки», невозможно. Они похожи на маленькие абстрактные скульптурки, которые следует воспринимать не только зрительно, но и осязательно. Моя казалась обсидиановой, но была теплой и мягкой. Крошкина больше походила на нефрит. Для получения желаемого эффекта следует приложить ее к голове. Я дал свою профессору Рейсфелду, и на лице его появилось благоговейное выражение. Я знал, какой эффект они производят, любовь и ласка Мэмми окружают тебя, тебе тепло, ты ничего не боишься и чувствуешь себя понятым.
— Она любит тебя, — сказал профессор. — Эта штучка предназначалась не для меня. Извини.
— О нет, она любит и вас тоже.
— Что?
— Она любит всех маленьких пушистых беспомощных щенков. Потому-то она и Мэмми.
Я даже не понял, как это у меня сорвалось с языка, но профессор не обиделся.
— Так ты говоришь, она сотрудник полиции?
— Скорее — детской комнаты. С ее точки зрения, мы живем в трущобном, весьма опасном районе. Иногда ей приходилось прибегать к мерам, которые ей не по вкусу. Но она — хороший работник, а кто-то ведь должен выполнять и неприятные обязанности. Она не увиливает от исполнения своего долга.
— Да, она увиливать не будет.
— Хотите попробовать еще?
— Тебе не жалко?
— Нет, что вы, она же вечная.
Он приложил «штучку» к виску, и на лице его снова появилось счастливое выражение. Посмотрев на Крошку, уснувшую прямо за столом, он сказал:
— Знай я, что, с одной стороны, о дочке заботится Мэмми, а с другой — ты, я бы беспокоиться не стал.
— Мы действовали коллективно, — объяснил я. — И ни за что не справились бы без Крошки. Она девочка с характером.
— Порой его даже слишком много.
— Иногда именно избыток и необходим. Вот эти шары содержат информацию. У вас есть магнитофон, профессор?
— Разумеется.
— Их надо переписать на пленку, потому что они разового действия. Молекулы после прослушивания снова приходят в хаотическое состояние.
Затем я показал профессору математическую бумагу. Я пытался прочесть ее сам, но меня хватило всего на две строчки, а потом узнал кое-где отдельные знакомые знаки.
Профессор Рейсфелд прочитал наполовину первую страницу и поднял голову:
— Пойду-ка я позвоню.
На рассвете взошла Луна, и я пытался определить, где находится станция Томба. Крошка спала на диване отца, закутанная в его купальный халат, сжав в руках мадам Помпадур. Профессор пытался отнести ее в постель, но она проснулась и заупрямилась так, что он уложил ее обратно. Профессор жевал пустую трубку и слушал, как шарообразная кассета мягко шептала в его магнитофон. Время от времени он задавал мне какой-нибудь вопрос, и я отвечал, очнувшись от дремоты.
В противоположном углу кабинета сидели у доски профессор Гиами и доктор Брук, испещряя доску новыми формулами, стирая написанное, споря без остановки над листами металлической бумаги. Брук был похож на водителя сломавшегося грузовика, а Гиами — на разъяренного Иунио. Оба были взволнованы, но доктора Брука выдавало лишь подергивание щеки, а Крошкин папа объяснил мне, что тик доктора Брука является верным признаком предстоящего нервного расстройства, но не у него, а у других физиков.
Через два дня мы все еще находились в кабинете. Профессор Рейсфелд побрился, чем резко отличался от остальных. Я поспал немного и один раз ухитрился даже принять душ.
Я хотел уехать домой сразу, как только передам им все материалы, но профессор Рейсфелд попросил меня задержаться, потому что должен был приехать Генеральный секретарь Федерации. Пришлось остаться. Домой звонить не стал. Зачем расстраивать родителей лишний раз? Я бы, конечно, предпочел сам поехать в Нью-Йорк, но профессор Рейсфелд пригласил его сюда; и я начал понимать, что самые важные люди не могут не считаться с его приглашениями.
Генеральный секретарь, мистер ван Довенюк, оказался стройным высоким человеком. Пожав мне руку, он спросил:
— Насколько я понимаю, вы сын доктора Сэмюэла Рассела?
— Вы знаете моего отца, сэр?
— Встречались когда-то в Гааге.
Доктор Брук повернулся ко мне, а когда Генеральный секретарь вошел в комнату, то ему он лишь небрежно кивнул:
— Ты — парень Сэма Рассела?
— И вы тоже его знаете?
— Еще бы. Он же автор блестящего труда «К вопросу о статистической обработке неподробных данных».
Я никогда не имел понятия ни о том, что папа написал такую книгу, ни о том, что он был знаком с высшим должностным лицом Федерации. Иногда мне кажется, что папа очень эксцентричный человек.
Мистер ван Довенюк подождал, когда ученые оторвутся от доски глотнуть воздуха, и спросил:
— Что-нибудь существенное, господа?
— Угу, — буркнул Брук.
— Блеск, да и только, — согласился Гиами.
— Что именно?
— Ну… — Д-р Брук ткнул пальцем в одну из строчек на доске.
— Сказать пока не могу, но похоже на антигравитацию. А Гиами уверяет, что, если развернуть принцип на девяносто градусов, мы получим формулу путешествия во времени.
