Я молча наблюдаю, как довольный Мурурова с гордостью победителя утаскивает за ногу труп Вулкана. Я теперь вижу, куда он уходит, там такая маленькая дверца на кухню. Когда дверца открывается, оттуда доносится шипение, бульканье и пахнет очень аппетитным каким-то варевом. Впрочем, если человек целый день не ел…
Я сглатываю слюнки и говорю:
— Это расправа. Зверская расправа. Для удовольствия.
— Нет, мой дорогой Мурурова, — скорбно возражает мне Фей. — Это казнь. Это жестокая необходимость. Убийцу должна настигнуть кара. Она его настигла.
— Я сомневаюсь, что он убийца.
— Ну и что? У меня тоже сомнения. А как же без сомнений? Очень может быть, что и не он убийца, а вы. Да и было ли оно вообще, это убийство? Ведь мы о нем только с ваших слов знаем. К тому же сейчас развелось на Галлине столько совершенно похожих людей. Тут, пожалуй, засомневаешься и в себе самом. Но карать-то все-таки надо!
— Что-то я вас чем дальше, тем больше не понимаю.
— У нас с вами, дорогой Вальграф, видимо, разные парадигмы. А вы задавайте вопросы. Я ведь ничего не скрываю.
Но я не хочу задавать вопросы. Я хочу разобраться сам.
— Ну, если вы не знаете, с чего начать, то я вам с вопросами помогу. Вот например. Был ли убит Виктор Коперник? И подозреваю — два раза.
— Как два раза? Я не убил его. Я уверен, я знаю!
— Когда мы закончим, вы сможете посмотреть, дорогой Хлодомир, на свою собственную работу.
— Этого не может…
— Вопрос второй. Жив ли Виктор Коперник? Ответ — не знаю. Очень может быть, что и жив, но очень может быть, что и умер. Задаем третий вопрос, который вам, наверное, и в голову не пришел. Кто, скажем, напал на вас во время погони за Муруровой?
Мне этот вопрос в голову очень даже приходил, но я никак не отвечаю Фею. У меня две задачи — набрать побольше информации, при этом не запутавшись, и что-то сделать с собственным самочувствием, потому что болезнь прогрессирует. Что за болезнь? Тоже, между прочим, вопрос.
— Вы, конечно, думаете, что это все — банда преступника Фея, ведь так? Ну согласитесь, согласитесь, пожалуйста, что вы именно так думаете!
Я нехотя соглашаюсь.
— И вот тут вы оказываетесь абсолютно не правы. Слов нет — инициатива была моя, потому что надо же было как-то обогнать вас, когда вы гнались за моим подчиненным. Но нападали на вас совсем не мои люди. Я вам скажу кто — местная хулиганствующая золотая молодежь, это их обычные шутки. Причем нападали не сами они, конечно, а только их изображения.
— А? — говорю я.
— И-зо-бра-же-ни-я. Это шутка была, спектакль. Такой же спектакль, как и крики у костра, как инсценировка гибели Муруровы в пастях разъяренных бовицефалов.
— Такая же, как и вообще вся эта инвестигация, — продолжаю я саркастически. — Вы, дорогой Фей, поставили странный, но не ли… мне трудно говорить, извините… не лишенный интереса спектакль…
— В котором и вы сыграли роль, и вы сыграли ро-оль, дорогой Хлодомир!
— Меня не очень интересует театр, — говорю я. — Мне только хотелось бы знать…
— Ему только хотелось бы знать, — перебивает меня высунувшийся из кухни Мурурова (он красен), — было ли убийство Коперника запланировано сценарием?
— Предположим, было, дорогой Вальграф, — отвечает Фей.
— Ему не терпится спросить, куда подевали труп? — высказывает предположение один из цветастых, сидящих у стенки. Я замечаю, что они тут все красномордые. И глаза налиты. Даже Фей, само изящество Фей, несколько розоват и как бы немножечко не в себе.
— Простите, какой труп вы имеете в виду, дорогой Вальграф? Чей именно корпус вас заинтересовал?
— Ну ясно чей — Коперника, чей же, — подает голос еще кто-то. Я, оказывается, веду весьма оживленную беседу.
— Я не то хотел уточнить, — досадливо морщится Фей. — Я хотел узнать, какой из двух предположительных трупов Коперника вы хотели бы локализовать?
Тут я успеваю вклиниться и задаю свой вопрос уже своим собственным голосом:
— Но разве у одного человека может быть два трупа?
— Хороший вопрос! — радуется Фей. — Вопрос просто великолепный. У человека одна жизнь, один труп, как сказал как-то великий. Это очень тонкая и очень глубокая мысль. Если есть два трупа, значит, были два человека. Но — акцентирую! Но если оба трупа похожи только на одного из этих бывших людей, то как определить принадлежность останков? Ответ прост. Современная наука отвечает совершенно определенно — определить принадлежность никак невозможно, поскольку открытие механизма метаморфозы…
— Да что вы плетете. Фей? — говорю я. — Какая там еще метаморфоза? Вопрос кристально…
— Стоп! — восклицает Фей. — Стоп-стоп-стоп. Я, кажется, догадался. По-моему, друзья, он не знает, что такое метаморфоза.
— Да знаю я!
— Конечно, не знает, тут и догадываться нечего, — встревает Мурурова. — Технически очень отсталая личность. Куаферы, что с них возьмешь?
— Милый Хлодомир, — вкрадчиво говорит Фей. — Признайтесь, прошу вас, это очень важно для обобществления парадигм. Может быть, вы и вправду не слышали слова «метаморфоза»?
— Слышал, — устало отвечаю я. — Как вы мне надоели. Конечно, слышал.
— Может быть, вы слышали его в каком-то другом, древнеримском сенсе и с современными тенденциями его никак не отождествляли?
— В современном, в самом что ни на есть современном. Да что вы, меня за олуха принимаете?
— Фей, — говорит Мурурова. — Он, похоже, не посвящен. Вот дубина!
— Не грубите, Мурурова, непосвященных очень много на свете. В таком случае вам, дорогой мой Хлодомир, придется немножечко потерпеть и выслушать ма-аленькую такую историю.
Прежде чем мы перейдем к самому главному.
И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно не дурак-человек, но какой-то все же придурковатый, с нелепыми ужимками и староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую историю, начинает пробивать себе путь сквозь мои недомогания, зачем-то желая, чтобы я обязательно его понял. Он повторяет одно и то же по нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой, мучнистой веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки понимания. А последнее, между тем, все так же недостижимо — вот что удивляет меня и даже начинает пугать. Какая-то промозглая, нелепая чушь. И дышу-то я с болезненным хрипом.
Фей, оказывается, большой любитель всласть потрепаться и не меньший любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает с того, что пересказывает мне историю молодежных движений за два последних десятилетия, иногда забирается в староанглийские дебри, в которых несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у него вовсе не уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности рыцари космических комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна, то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят изречениями, и эскапируют — то бишь убегают — все время куда-то, и все время против чего-нибудь возражают — очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против чего. Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее и возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые устали от его речей и время от времени тихо снуют мимо нас по комнате, все в каких-то своих делах. Мне пока не становится лучше, хотя и набираюсь я сил стремительно — я уже чувствую их в животе, в ногах, в грудной клетке, я разбухаю от этих сил, они меня деформируют, и ярость зреет во мне, я делаю вид, что спокойно слушаю эту абракадабру… эбрэкэдэбру, если уж по-староанглийски. И наконец добирается он до метаморфозников.
