Нельзя сказать, чтобы я не слышал о них — тут он не прав. Ты помнишь, как мы с тобой бреднями упивались, и в кого только мы не превращались в мечтах, помнишь? Но те метаморфозные течения с небольшим генетическим изменением черт лица, превращающих его в маску всегда непредсказуемого уродства и только в мифах — в маску непредсказуемой красоты, — те метаморфозные сумасшествия, которыми стали увлекаться пятилетней давности аналоги сегодняшним цветастым, — все это было сущим пшиком по сравнению с чудесами, услышанными от Фея, когда пришло время к нему прислушаться.
Дорогая. Это очень хорошее слово, оно еще древнее, чем староанглийский язык, чем любой язык, пусть самый древнейший. Дорогая. У меня набухают легкие, атавистически слезятся глаза от одного только звучания этого слова, от одной только мысли о звучании этого прекрасного слова, во всей интерлингве нет ему равного в красоте. Рассудком я могу тебя не любить, языком я могу говорить о тебе гадости, хотя вряд ли, я могу все стекла заполнить самой правдоподобной, самой как бы уж совершенно искренней хулой на тебя — ведь и в самом деле, признайся, есть кое-что за тобой такое; но представлю тебя, но скажу тебе «дорогая», но шепну тебе «дорогая», только чуть шевельну губами, только подумаю, как чуть шевельнутся губы, произнося шепотом это бесконечно чистое слово — и все тело мое воет самым ужасным воем от тоски по тебе, и руки тянутся к тебе, и пустоту обнимают, и глаза ищут тебя везде, и память взволнованно мечется в поисках хоть одной какой-то детали… нет… не помню… вот, кажется… всплеск напряженных зрачков, особое движение рукой, торжествующая и вместе с тем озабоченная улыбка… нет, не помню… могу только описать, но не помню… только на уровне второй сигнальной системы, вот тоска-то какая!
А он рассказывал, Эрих Фей, любитель поудивлять подпольными сплетнями, про какого-то мастера, какого-то полоумного Эбнера Фиска, который был, к несчастью, и гениален, про то, как Фиск погиб, но незадолго до гибели открыл секрет, до которого даже суперинтеллекторы додуматься не смогли — обычные байки! — про то, как он прятал этот секрет, как, умирая почти, наблюдал за другими, открывшими бесконечно малую долю того, что открыл он, гениальный подонок Фиск, — наблюдал и молчал.
Ту бесконечно малую долю они обозвали метаморфозой и на всех углах принялись орать, что метаморфоза изменит мир. Чего она, конечно, не сделала. Фиск мог изменить, ему стоило только сказать, но он умер. Он мог бы вылечиться даже в обычной больнице, даже просто дома, стоило только этого захотеть, но он умер, он считал, что уносит секрет с собой. Но! (Ужасно люблю истории, а историю недолюбливаю.) Секрет каким-то чудом выплыл наружу, и назвали его метаморфозой Эбнера Фиска, потом метаморфозой-ЭФ, а потом просто метаморфозой, потому что та малая, миллионная доля уже благополучно забылась. И секрет по секрету передавали друг другу очень секретные люди, очень дорожившие своей секретностью, потому что, кроме секретности, за душой у них обычно не было ничего — бездельникам достался секрет, тем самым бездельникам, от которых Фиск, сын бездельника, внук бездельника, сам бездельник по социальному положению, так тщательно все скрывал.
Фиск представился в моем воображении худым, невысоким, некрасивым, неухоженным. Он любил одиночество и высокие скорости бесколесок. Он всегда страшно нервничал, злился, с ним невозможно было не то что ужиться в одной квартире, но и разговаривать более двух минут. Он жил в Метрополии. Каждый знает, что такое жить в Метрополии: постоянная взбудораженность, невероятная скученность, сплошной искусственный камень, искусственные деревья, искусственная трава, и свет искусственный, и воздух, а людей, занимающихся искусством, там нет — они покинули Метрополию, разбежались по пяти Живописным Поселениям, хотя, казалось бы, ну при чем тут живописность пейзажа, ерунда какая-то, ни при чем здесь она совсем. Им бы, этим людям искусства, не убегать никуда, остаться бы в Метрополии, вот уж где планета трагедий, и придумывать ничего не надо, только те трагедии не по ним, те трагедии для них слишком неизысканны получаются. Им вывертов бы. Вот как со мной, например, сейчас. Я представлял себе Эбнера Фиска, молодого еще, чуть за полсотни лет, я видел, как он копошится в своей квартирке, как бродит по ней, гордо, по-петушиному, оглядывается неизвестно на кого и неизвестно кому вспыхивает вдруг горячечными глазами. И жестикулирует у окна. А потом на живот ложится и спит. И предчувствует смерть, и специально мучается — зачем?
А Фей рассказывал, как бездельники стали Фиска превозносить и как тайный интеллекторный центр устроили по разработке его идеи. Не знаю, почему тайный. Боялись, что запретят. Хотя в Метрополии кому запрещать-то? Может быть, страшил их товарищеский самосуд — это действительно неприятно. Главное в идее Фиска — предсказуемость, задаваемость метаморфозы. И ее, конечно, размах. Ребята, как плащами, менялись лицами, они тела какие угодно придумывали себе — и совсем не обязательно уродливые или красивые. Модные. У них появилась тайная мода, ну смешно! То они отрицали функциональность органов, то вдруг увлекались амфибийными вариантами, а один вариант, «человек-скафандр» называется, они продали космополу. Не знаю. Так сказал Эрих Фей, большой любитель городского спокойствия, и значит, это не обязательно правда. Я лично не слышал даже слуха такого.
А потом Эрих закокетничал и сказал «я». Он сказал «я», поскольку тоже внес свою лепту в движение метаморфозников, лепту, по его словам, увесистую, с добрую драхму, и по моим соображениям, для охотников, для куаферов, для космополовцев и космоломов, словом, для всех беспланетных весьма угрожающую. Фей придумал самое простое — превращаться в уже существующих диких зверей.
Я слушал и уже не набирался сил для прорыва, и запах, идущий от полуоткрытой кухонной двери уже не так волновал меня, хотя есть, конечно, хотелось адово. Цветастые тоже вертели носами и слушали вполуха.
Эрих Фей из Метрополии тоже всю жизнь работал бездельником. В юности он создавал стекла, недурные, он сказал, стекла, однако все мы знаем, ребята, что людей искусства в Метрополии нет, значит, и стекла Эриха Фея никто особенно не ценил — Метрополия! И тогда Эрих Фей из Метрополии выбыл. Он ушел оттуда, забрав с собой девушку со странным именем Шагис, желание создавать стекла, уверенность в собственной художественной натуре и любовь к староанглийским словечкам, безобидную такую любовь. Для начала он остался без девушки по имени Шагис. Потом, в одном из бессмысленных исследовательских походов к рубежам Обитаемых Ареалов, вдруг потерял желание писать стекла. А с уверенностью в собственной художественной натуре он расстался чуть позже по собственной воле — без какого-либо чувства потери.
