— Кхркх, вы и вправду все наоборот делаете, неужто никто не научил вас, когда врать, а когда говорить правду?
— Князь вовсе не считает, будто бы Император сошел с ума, c'est invraisemblable[161]. Князь едет договариваться с японцами, чтобы дать Императору мир на восточном фронте и развязать руки против лютов. А вы поехали с ним, чтобы мешать в работе, портить переговоры, и при первой же возможности — этот мир сорвать. Едва ходите, но во имя своей мартыновской веры — не отступите: пока идет война с японцами, до тех пор лютам покой.
Княгиня подняла голову еще выше, теперь чуть ли не выпрямляя спину; рот широко открылся, видимо, она его не могла толком контролировать, нитка слюны повисла в уголке бескровных губ.
— Кхр, кхр, сумасшедший — ведь это же безумие, так, так…
— Его Императорского Величества…
— Не императора — ваше. Скажите, это же в каком безумии должен жить человек, чтобы не только ожидать от ближних всего наихудшего, но столь откровенно и бесстыдно оговаривать их в этом зле?
— Безумии?! Если бы вы знали про Теслу до того, как выступили спасательные группы, какой приказ вы бы отдали своим людям? А? Какой?
Старуха стукнула палкой по полу, ковер подавил отзвук.
— Тихо! — прошипела княгиня. — Хватит уже! De quuoi parlez-vous[162]. Возьми себя в руки! Снова истерики! Неприлично!
— Прилично, неприлично, — спокойно ответило ей, — я в этом не разбираюсь, да и плевать на это хотел, можете приказать своим молодцам избить меня, если откровенные слова вас оскорбляют. И вообще, чего я с вами тут разговариваю? Зачем я сюда пришел? Из вежливости? Из благодарности? Передаю поклон Его Сиятельству, он, похоже, по-настоящему добрый человек; ему я благодарен. Вам — уже нет. Не будет никакого согласия, никакого договора между нами; а уж если вам все увидится наоборот: погубить меня вашим собственным словом или выдать на милость ночным убийцам — ваша воля, матушка. Лёд с вами.
Я-оно вышло в коридор. Вдали, в двух купе дальше, стояли правадник, начальник поезда, пожилой стюард и еще седобородый слуга в княжеской ливрее. Начальник туг же поклонился, прижал ладонь к мундиру у сердца. Сколько они слышали? Прихрамывая, направилось за ним, в служебное купе. Князь ехал в вагоне первого класса номер один, сразу же за салоном. Симулируя неприятности с коленом, я-оно на момент приостановилось, глянуло под ноги. На дорожке остались темные пятна крови, уже не столь четкие, но не заметить их было невозможно. Все окна были открыты, солнечный свет попадал вовнутрь вместе с теплым воздухом, насыщенным запахами леса. Начальник толкнул дверь служебного отделения. Из своего купе выглянул monsieur Верусс, широко раскрыл глаза и подскочил, словно кто его шпилькой в седалище уколол. — …мне обязательно читатели Париж Франция мир истории вашей авантюрной Сибирь и обязательно же убийцы, и теперь приключения свои спасенный расскажет, запишу, спишу, обязательно! — Простите, потом. — Сбежало в служебное помещение.
Начальник поезда писал рапорт с благоговением, достойным канцеляриста Священного Синода, тем более, что поезд ведь стоял, стол не трясся, так что человек с полным священнодействием мог макать стальное перо в чернила, вести ручку-вставочку со всем артистизмом чиновничьей каллиграфии; ведь кто знает, чьи глаза будут этот рапорт просматривать, кто знает, что повлияет на решение про должность начальника, вполне возможно, что пост спасет ровненький и аккуратный почерк, но все разрушит одна незамеченная клякса или плохо прописанная буквочка, выдающая недисциплинированный характер железнадарожнаво служащево — кто знает. И если присмотреться к начальнику, потеющему над письмом к начальству, вглядеться в его сфокусированные глаза, в его салдатскую душу, с каким благоговением он укладывает словечко к словечку — гораздо больше поймешь о России, чем после долгих лет изучения политики.
Он видел бумаги с печатями Министерства Зимы, потому расспрашивал с вежливой униженностью, извиняясь за то, что спрашивает, чуть ли не извиняясь за то, что извиняется. Я-оно повторяло короткую, простенькую историю, как выпал со смотровой площадки — голова закружилась, а почему закружилась, да вот, засмотрелся на небо, на дым, на радуги зимназовые, засмотрелся и выпал, такой вот дурак, ну да, именно я — а начальник переводил это в официальную форму. Я-оно пялилось через окно на высокие деревья тайги, зелень раскидистых елей и сосен, на белую кору берез, здесь, у самых рельсов растущих реже, с пространствами солнечного просвета между белизной и белизной, зеленью и зеленью, так что гуляющие пассажиры, входя меж деревьями и исчезая за одним, другим, третьим стволом, даже не замечали, как заходят в тайгу — границы начала тайги не было, только ее океанский массив, прекрасно видимый от горизонта до горизонта; и глубинное эхо рыка этого океана деревьев, когда неожиданный ветер пролетал над Азией, и в пуще пробуждался шум: сильный, протяжный, волна живого звука — шшвшшшвшшшх, даже занавески в окнах первого класса морщились, поднимались бумаги под грубо отесанной рукой начальника, и тот подглядывал над страницами, наморщив бровь, распекая официальным взором непослушную природу. Ну так, голова закружилась, засмотрелся, такой вот дурак. Из-за деревьев вышел олененок, застриг ушами, повернул головку к мерцающим радугам «Черного Соболя»… Я-оно размышляло о княгине Блуцкой.
А ведь баба чудовищная! Из крови уже ушли последние миазмы сонной химии, ушла оставшаяся после ночи слабость и похмелье после дымовых галлюцинаций; вернулась ясность суждений. Княгиня Блуцкая! Как можно выдвигать аргументы против кого-то, кто стал оракулом сам для себя, то есть, все примеряет к собственным снам, к предчувствиям, в соответствии с какой-то внутренней картиной, которая не видна никому другому? И ведь часто случается, что как раз пожилые люди убеждаются в собственном авторитете: они сами для себя устанавливают авторитет — патриархи рода, засушенные бабки, святые предсказательницы. С такими людьми вообще невозможно договориться. Они слушают тебя, словно собачий лай или детскую болтовню. Вроде и говорят, но на самом деле, всегда разговаривают только с собой. Наружу, другим они отдают только приказы — приказы в форме приказов, приказы в форме тонких манипуляций, приказы в форме бессловесной лжи. Никогда их и ни в чем нельзя убедить, будто бы в чем-то они поступают плохо. Это они, как правило, привыкли определять, что хорошо, а что плохо.
