Парень торопливо, обидчиво, оправдываясь как бы, разъясняет, что свадьба у него масштабная, народу – тьма: родственники, друзья – разве в квартиру они влезут? – поэтому сняли на вечер столовую, не он первый, не он последний, так всегда делают, такая традиция укоренилась за последнее десятилетие; например, сестра выходила замуж семь лет назад и тоже снимала предприятие общественного питания, только не диетическую столовую, а кафе «Березка» – это в кого из нынешних молодых супругов ни ткни, все они сочетались или в диетической столовой, или в кафе «Березка»; правда, некоторые еще в «Ветерке».
Верещагин сосредоточенно слушает, согласно кивает: это верно, о такой традиции он слышал, аргументация у парня довольно убедительная, но Верещагин стреляный воробей, его на мякине не проведешь – «Свадьба, значит? – говорит он и разоблачительно усмехается. – Когда ж это ты успел? Еще днем бежал за моим троллейбусом, чтоб спросить – жениться тебе или нет, а вечером уже свадьба, да?» – «Это же не сегодня я бежал! – восклицает парень, сильно удивленный. – Это же четыре дня тому назад было! Вы вспомните получше!»
Получше вспомнить Верещагин не может, но парню верит, потому что «четыре дня» звучат очень убедительно, – куда убедительнее, чем, скажем, три, пять или даже один день, что-то очень подкупающее есть в цифре четыре, Верещагин доверчиво улыбается парню, подозрительность он отбрасывает, свой победный флаг складывает, как японский зонтик, и – входит в столовую. Столы стоят крестом. Дым стоит коромыслом. Хохот, крик, шум, звон. Свадьба уже идет.
Верещагина знакомят с ближайшими родственниками, усаживают на почетное место, отец жениха наливает в рюмку водку, тетка невесты накладывает салат, полную тарелку, Верещагин мгновенно салат съедает, опрокидывает в рот рюмку, – эх, перепутал последовательность, но ничего, это только в первый раз – ему снова наливают, снова накладывают закуску, теперь уж он не ошибается – залпом выпивает водку, мгновенно съедает все, что наложено на тарелку. В третий раз он расправляется с водкой и закуской еще быстрее, мастерство его вырастает настолько, что в четвертый раз вся процедура выглядит уже как цирковой номер, была водка – и нету, была закуска, но – где она?
Ему наливают, накладывают в пятый раз, но прикоснуться к рюмке, к закуске он не успевает: музыка грянула, все повскакивали, Верещагина кружат, дергают, обнимают – кто же это, интересно? – ах, невестина тетка, вот кто, прыгает, смеется, и Верещагин с нею прыгает, но не смеется, не понимает: почему тетка? почему не девушка какая-нибудь, их здесь много, их – куча, тьма-тьмущая, рой, а Верещагина – тетка; вот еще танец, и опять Верещагин в объятиях – ух ты, каким пользуется успехом! – впрочем, это опять тетка, но, пожалуй, не та, другая, все перемешалось, поди догадайся, кто тебя обнимает, а вот уже никто не обнимает, сидит Верещагин неизвестно где, то есть за столом, но – где салат, где подливающая рука жениховского папаши? – неизвестно, где сидит Верещагин.
Сидит он и думает – над тем, где сидит, но какой вид со стороны! Будто человек проникает разумом в заоблачную высь, будто с Господом Богом напряженный интеллектуальный разговор ведет, самый умный у Верещагина вид из всех, кто присутствует на свадьбе. Во какое лицо у Верещагина: над пустяком думает, а выражение как у выдающегося философа какого-нибудь, Владимира Соловьева, например, или Жана-Поля Сартра, а временами на Врубеля смахивает, то есть не на самого Врубеля, а на его картину, где изображен сидящий на корточках демон.
Думает Верещагин о пустяке: где, мол, я сижу, а вид вон какой. Это потому, что мысль – она всегда мысль, о чем бы ни была, это всегда величайшее достижение, тайна, гордость человеческая, божественное прикосновение – вот что такое мысль, неважно, о чем она.
Думает Верещагин, и странное какое-то у него, непонятное настроение. Хорошо ему? Вообще-то да, хорошо, замечательно хорошо, даже изумительно и прекрасно хорошо, но – не очень. Может, ему плохо?
Ох, как плохо ему, ужасно и отвратительно плохо, из рук вон плохо! Но – тоже не очень.
Стряхивает Верещагин с себя это овладевающее им оцепенение и видит девушку. Рядом сидит. Взгляд у нее яростно счастливый – то на новобрачных метнет она этот взгляд, то на гостей, а вот и в Верещагина ударила им. «Хорошо!»- произносит, – то ли спрашивает, то ли утверждает, вообще-то утверждает, но немного и спрашивает. «Что – хорошо?» – спрашивает и Верещагин. Впрочем, отчасти и утверждает, что нет, мол, не очень уж хорошо.
«Все хорошо!» – говорит девушка – счастливая-пресчастливая, а сама, дура, не знает, что именно хорошо, Верещагин пытается уточнить. «Закуска?» – спрашивает, но тут, привлеченная разговором, а может, видом демона, сидящего на корточках, подходит вторая девушка. «О чем у вас разговор?» – кокетничая, интересуется. «О закуске», – объясняет Верещагин. «О том, что хорошо, – поправляет первая девушка. – Все такие счастливые-пресчастливые». – «Нет, о закуске», – гнет свое Верещагин, далась ему эта закуска, первая девушка уже начинает хмуриться: нет, мол, не закуска, а вторая, только что подошедшая, спрашивает: «Вы кто? Чей родственник?» – и в этот момент сразу еще несколько девушек нагрянуло, штук шесть в общей сложности стало, окружили Верещагина кольцом, он о таком изобилии и мечтать не смел, – смотрят, смеются, вопросы задают, нестерпимый интерес к его личности проявляют: «А почему вы один?.. А где ваша жена?» – вот такого рода интерес.
А с девушками надо шутить. Конечно, если тебе двадцать, то можно и не шутить, можно изображать на лице и грусть, и тоску, и печаль, – все сойдет, но человеку за сорок грусть-тоску на лицо выпускать нельзя, ее примут за следствие язвы желудка, сердечной недостаточности, холецистита, простатита, атеросклероза, геморроя, облитерирующего эндоартрита – мужчина за сорок должен шутить, хохотать, подмигивать, взбрыкивать, хлопать себя по ляжкам, чтоб все видели, как он здоров, он должен иметь в кармане блокнотик со свежими анекдотами, громко рассказывать их сочным голосом, тогда на него клюнут, еще как клюнут, хорошо, если он еще и на гитаре умеет, совсем замечательно, если он новомодные танцы освоил – клади тогда под язык таблетку валидола и пляши, на зависть двадцатилетним, притопни, прихлопни, анекдот выкричи, левым глазом подмигни, тогда не просто клюнут – проглотят, со всеми твоими язвами, геморроями, эндоартритами; пой, шути и смейся, брызжи энергией, чтоб все видели, что ее у тебя – ого-го! – но петь Верещагин не умеет, плясать тоже, анекдоты записывать все недосуг было, – так хоть шути, черт возьми, раз уж вокруг тебя столько девушек собралось, и вот Верещагин шутит: «В самом деле где? – это он так отвечает на вопрос о жене. Оглядывается. – По-моему, была, – говорит – шутит, стало быть, таким оригинальным образом. – Скажите, – обращается он к незнакомому бородачу, ровеснику, в одиночестве пьющему по другую сторону стола рюмку за рюмкой, – вы не помните, я с женой пришел или без?»
