Наконец он добрался до участка с ежевикой и остановился, раздумывая, как пролезть в темноте через эти кусты, не изодрав одежды и не исколов шипами босые ноги. Он подумал также, здесь ли еще та штуковина, и вдруг понял, что она здесь, потому что она излучала странное дружелюбие, точно хотела сказать ему, что она все еще на прежнем месте и чтобы он не боялся.
Но он немного разнервничался, потому что дружелюбие было ему непривычно. У него был только один друг — Бенни Смит, но встречались они лишь в школе и то не всегда, потому что Бенни часто и подолгу хворал. А так как жил он в другом конце школьного округа, в каникулы Джонни совсем не видел его.
Глаза немного привыкли к темноте, и Джонни стал различать контуры штуковины, недоумевая, как он мог почувствовать дружелюбие, когда перед ним было не живое существо, а вещь, наподобие какой-то машины или фургона. Если бы он допускал, что она живая, вот тогда он по-настоящему испугался бы.
Но все-таки она излучала дружелюбие.
Поэтому Джонни попытался руками раздвинуть кусты. Если бы ему удалось пробраться к самой штуковине, он мог бы воспользоваться спичками, чтобы поглядеть на нее вблизи.
— Стоп! — сказало дружелюбие, и он остановился, хотя уверенности, что он слышал это слово, у (Не смотри на нас слишком пристально, — сказало дружелюбие, и Джонни даже вздрогнул, потому что он пока еще ни на что слишком пристально не смотрел.
— Хорошо, — сказал он. — Я не стану глядеть. — И он подумал, может, это такая игра, вроде пряток.
— Когда мы подружимся, — сказала штуковина, — мы сможем глядеть друг на друга, тогда каждый будет уже знать, каков другой в действительности и не станет обращать внимания на внешность.
И Джонни подумал, что они, верно, уродливые, если не хотят, чтобы он видел их, а штуковина тут же сказала:
— Мы покажемся тебе уродливыми. А нам ты кажешься уродливым.
— Тогда, может, к лучшему, что я не вижу в темноте.
— Ты не видишь в темноте? — спросила штуковина, и Джонни сказал, что не видит, и на какое-то время воцарилось молчание, хотя Джонни почудилось, что там удивляются, как это он может не видеть в темноте.
Затем штуковина спросила, может ли он еще что-то, и он не понял даже, о чем речь, а она как будто сама догадалась, что он этого — что бы там оно ни было — не может.
— Тебе страшно, — сказала штуковина. — Не надо нас бояться.
И Джонни объяснил, что он боится не их, кто бы они ни были, потому что они дружелюбны, а боится он, что будет, если дядя Эб и тетя Эм обнаружат его самовольную отлучку. Тогда его стали расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм, и он постарался объяснить, но его не понимали; кажется, там сочли, что он говорит о правительстве. Он еще раз стал объяснять, но было совершенно очевидно, что его так и не поняли.
В конце концов он со всей вежливостью, чтобы не обидеть их, сказал, что должен распрощаться, и, так как пробыл он здесь куда дольше, чем собирался, бегом пустился в обратный путь.
Он незаметно прошмыгнул в дом и лег, и все сошло спокойно, однако утром тетя Эм обнаружила у него в кармане спички и прочла ему лекцию об опасности пожаров, подкрепив ее так убедительно, что Джонни, несмотря на все старания держаться мужчиной, судорожно дергался и орал от боли.
Весь день он возился с прополкой, а перед заходом солнца отправился загонять коров.
Чтобы наведаться на участок, где росла ежевика, ему не пришлась отклоняться в сторону, потому что коров надо было искать в этом направлении, но он хорошо знал, что, не будь их здесь, он свернул бы с дороги, так как весь день помнил о встреченном в этом месте дружелюбии.
Было еще светло, едва начинало смеркаться, и теперь он мог окончательно убедиться, что штуковина, чем бы она там ни являлась, определенно не живая, а просто здоровенный кусок металла, напоминающий по форме две глубокие тарелки, положенные одна на другую так, что края их в месте соединения образовали выступ. Похоже было, что она давно уже валяется без присмотра: металл потемнел, как бывает, когда какую-нибудь технику надолго бросят под открытым небом.
Своей тяжестью штуковина придавила кусты ежевики, и позади футов двадцать почвы было глубоко перепахано. Джонни посмотрел туда, где этот след обрывался, и увидел, что у росшего там высокого, тополя сломана верхушка.
Как и накануне, штуковина проявила по отношению к Джонни чувства дружбы и товарищества, хотя этого последнего слова он до сих пор вообще не знал — в школьных учебниках оно отсутствовало. Штуковина сказала:
— Можешь теперь немножко взглянуть на нас. Только сразу же отвернись. Долго пока смотреть не надо. Просто глянь разок и отведи глаза. Привыкать к нам тебе следует постепенно.
— Где вы? — спросил Джонни.
— Да здесь же, — сказали они.
— Внутри? — спросил Джонни.
— Да, внутри, — сказали они.
— В таком случае я не могу вас видеть. Я не вижу сквозь мегалл.
— Он не видит сквозь металл, — сказал один из них.
— Он не видит, когда нет света, — сказал другой.
— Значит, он и нас не может видеть, — сказали оба вместе.
— А вы выйдите оттуда, — сказал Джонни.
— Мы не можем выйти. Мы умерли бы, если б вышли.
— Значит, я никогда вас не увижу.
— Никогда не увидишь, Джонни.
Ему стало ужасно тоскливо от того, что он никогда не увидит этих своих друзей.
— Мы не понимаем, кто ты, — сказали они. — Расскажи нам о себе.
И, откликаясь на их доброту и дружелюбие, он рассказал им, кто он и как он осиротел, и как его взяли к себе дядя Эб и тетя Эм, которые на самом деле вовсе не тетя и дядя ему. Он не говорил, какие ему приходится сносить унижения, как его секут и мучают, и отправляют без ужина спать, но все это без слов стало ясно его новым друзьям, и теперь они преисполнились к нему больше, чем дружелюбием, больше, чем чувством товарищества. Теперь от них исходило сострадание и нечто являвшееся у них эквивалентом материнской любви.
— Оказывается, он еще ребенок, — сказали они друг другу.
Они как будто обняли Джонни и крепко прижали его к себе, а он, сам того не сознавая, опустился на колени и, протянув руки к лежавшему среди сломанных кустов предмету, выплакал все, что наболело у него на душе, как если бы действительно касался чего-то живого и теплого, приносящего утешение, которого ему всегда не хватало и которое он сейчас наконец обрел. И хотя просить он не осмелился, ему ответили на его невысказанную мольбу:
— Нет, Джонни, мы тебя не покинем. Мы не можем покинуть тебя, Джонни.
— Обещаете? — спросил он.
На сей раз ответ прозвучал печально:
