Он всего три раза дарил Мэй цветы: на свадьбу, в Варшаве и Братиславе.
— Сударыня, — вернувшись к ларьку, он легонько тюкнул пальцем в стекло. — Эти синие розы — сколько они стоят?
— Двенадцать. Подарочную упаковку хотите? У меня есть речная трава и ленты как раз под цвет.
— Нет, спасибо. Просто дайте все.
— Двенадцать — это за штуку. Вместе выйдет сто пятьдесят шесть.
— Я понял. Дайте все.
Девушка со вздохом шагнула к вазончику.
— Ну, может, не все, а дюжину? — спросила она. — Тринадцать — несчастливое число.
— Я не верю в приметы.
— А она? — девушка улыбнулась.
— Она тем более.
Продавщица развернула упаковочную плёнку, ловко спеленала розы, сунула карточку Энея в прорезь терминала.
— Приятного свидания.
— Спасибо.
Розы почти не пахли. Генмод, точно. А может, и нет. В генмод и запах встроить могли… Или просто холодно им здесь.
Он прошёл станцию насквозь, свернул в переход, поднялся на этаж выше, прошёл еще одну станцию. Где-то по дороге заметил, что ему улыбаются встречные — молодой человек, с цветами…
Он сел в вагон скоростного трамвая. Линия вела в сторону, чуть ли не прямо противоположную дому. К порту. К заливу.
Они ехали в трамвае вместе с дождём. Он внутри — дождь снаружи. Дождь был таким же, только похолоднее. Дождь, и брусчатка, и пакгаузы, а вот вода в заливе оказалась не зелёной, а желтовато-серой.
В побледневших листьях окна зарастает прозрачной водой. У воды нет ни смерти, ни дна. Я прощаюсь с тобой. Горсть тепла после долгой зимы донесем в пять минут до утра, доживем — наше море вины поглощает время-дыра.
Это всё, что останется после меня… Это всё, что возьму я с собой…[54]
Эней прошёл по волнорезу до самого конца, где волна изгрызла бетон, обнажив арматуру. Достал из-за пазухи косу Мэй, обернул ею стебли роз, снова скрепил резинкой. Поцеловал тугой чёрный жгут, который хранил теперь только его собственные тепло и запах. И бросил букет в море.
Синие розы как-то очень быстро потерялись в волнах. Эней запрокинул голову, подставляя лицо дождю. Со стороны никто не разберёт, где холодные капли, а где горячие.
С нами память сидит у стола, а в руке её пламя свечи. Ты такой хорошей была — посмотри на меня, не молчи. Крики чайки на белой стене, окольцованной чёрной луной. Нарисуй что-нибудь на окне и шепни на прощанье рекой…
Это всё, что останется после меня. Это всё, что возьму я с собой.
Он понял, почему выбрал Питер. У Мэй большая могила — целая Балтика. Может быть, ему хватит безумия поверить, что однажды настанет день — и Мэй выйдет к нему из этого моря. Во всяком случае, последнюю строчку Credo он с самого начала произносил совершенно искренне. Хотя на церковнославянском лучше — «чаю воскресения мёртвых». Не просто «жду» — а «чаю». Антоним к «отчаиваюсь».
Две мечты да печали стакан мы, воскреснув, допили до дна. Я не знаю, зачем тебе дан, правит мною дорога-луна… И не плачь, если можешь, прости. Жизнь не сахар, a смерть нам не чай… Мне свою дорогу нести. До свидания, друг, и прощай!
…А если и нет, если надежда напрасна — что ж, этих трёх месяцев не перечеркнёт ничто. И если Мэй никогда уже не шагнёт из темноты — он в свой час войдёт в темноту, и больше не потеряет Мэй в чужих водах.
Это всё, что останется после меня.
Это всё, что возьму я с собой.
Где-то там цветы уплывали в море. Если это генмод, они проживут ещё долго.
Он стоял на волнорезе, пока не замёрз, а когда спрятал руки в карманы, чтоб согреть, наткнулся на комм, который отключил, входя в кабинет психотерапевта. Едва он нажал на кнопку, комм завибрировал. Судя по логу пропущенных звонков, ребята звали его уже четвёртый раз.
— Ты где? — раздался голос Кости. Эней включил визор, и увидел, как на лице Кена раздражение сменяется удивлением — пейзаж, передаваемый коммом Энея, говорил сам за себя.
— Чего тебя на море понесло? — спросил Костя уже мягче. Эней не ответил, и Костя, похоже, понял. — Когда будешь-то?
— Сейчас на трамвай сяду, — пообещал Эней и, действительно, пошел по волнорезу обратно, к берегу, к городу, к дому…
— Ну, мы ждём, — кивнул Костя. — Чай кипятим.
— Я скоро, — пообещал Эней и отключил комм.
Конечно, его «скоро» напрямую зависело от расписания трамвая и метро, но когда он добрался до Пряжки (табличка на входе уже гласила, что здесь располагается детективно-охранное агентство «Лунный свет», хотя никто из них пока не имел права работать), горячий чай его действительно ждал. Костя молча отобрал у него мокрый плащ, выдал взамен безразмерное полотенце и показал на ванну. Игорь положил на стиральную машинку сухие футболку, брюки и носки. Антон сунул в микроволновку чашку грибного супа.
Через пять минут Андрей сидел со всеми за столом, грел руки о чашку, поцеживал суп и смотрел новости. На мониторе в синем южном небе таяла слепяще-желтая звезда. Репортёрша, уже не заботясь о прическе, которую поставил дыбом степной ветер, увлеченно рассказывала о старте очередного «русского челнока» в рамках проекта «Сеттльмент». Речь шла об очистке космоса от неимоверного количества дряни, которую набросали за полтора века.
— Между прочим, пилоты — старшие, — как бы вскользь бросил Антон.
— Есть один древний анекдот, еще довоенных времен, — Андрей улыбнулся воспоминанию: анекдот отцу рассказал Ростбиф, еще в бытность свою таинственным визитером. — Карпаты, раннее утро, двое дядек перекрикиваются через полонину: «Ву-уйко-о-о! — Га-а? — А ви чу-ули? — Шо-о? — Совєти до ко-осмосу полетіли! — Шо, усі? — Та нє, єдин! — Е! Ото якби усі…».[55]
Никто не смеялся. Андрей поднял голову — на него смотрели как Валаам на ишака.
— Что, не смешно? — удивился он.
Потеряв в снегах его из виду,
Пусть она поет еще и ждет:
Генерал упрям и до Мадрида
Все равно когда-нибудь дойдет.
К. Симонов. «У огня»
В котловане выло и шуршало — непонятно чем шуршало, не могло там быть пыли и мусора. Это, наверное, какой-нибудь местный ветер трется о конусы рассеивателей, как верблюд о забор. Лучше бы ему оттуда убраться, еще немножко — и сгорит, бедняга. Потому что мачты отведены и сверхтяжелая «Энергия-ВМО» стоит на пусковом устройстве. Шестьдесят метров в высоту, пятнадцать в диаметре. Ее так, стоймя, и вывезли на старт — когда перестраивали космодром, Волков настоял на том, чтобы монтажный корпус делали по старому американскому образцу. Ну, будет башня под сто метров — разве нам пенобетона жалко? Зато ракету можно собирать в вертикальном положении и риск при установке много меньше.
