– Да, – задумчиво сказала Камея. – Но как подумаю о том, столько веков Терранис прозябает в этом самом прошлом, которое наши земные предки давным-давно прошли, меня отчаяние берет. Сколько жизней пролетело напрасно! И сколько преждевременно оборвалось…
– Ну, не так уж и напрасно, – заметил гросс-адмирал.
– Ах, – вздохнула Изольда. – Когда, когда же они наконец прилетят?
– Кто?
– Да земляне.
– Земляне, – с особым выражением произнесла Инджин, словно пробуя это слово на вкус.
– Нужно рассчитывать только на себя, – покачала головой Камея.
– Девочка, ты очень быстро взрослеешь, – сказал герцог де Сентубал.
Без всяких титулов, без привычного «вы», не стесняясь обнаружить их истинные отношения.
Все удивленно замолчали. Но фон Бистриц это удивление умножил многократно. Очень спокойно, обыденно, словно чуть припозднившийся извозчик, он сообщил:
– Да мы уже частично здесь, ваше высочество.
– Так вот, значит, вы кто-о-о, – протянула Инджин.
Тут на балконе появился красный и невероятно смущенный Свант.
– Герр адмирал! Ваше высочество! Я приказал накрыть столы для команды и пассажиров на палубе. Совместно то есть. Это правильно?
– Ну конечно, – сказал Мак-Магон.
– Еще бы! – подтвердил Стоеросов.
– Тогда, быть может, и мы выйдем к людям? – спросил адмирал. – Нас очень ждут.
И посмотрел на Камею.
– Да, – сказала она. – Мы выйдем к людям. Мы выйдем в люди.
И посмотрела на фон Бистрица.
– Ничуть не сомневаюсь, – кивнул землянин.
– Вы останетесь с нами?
– С большим уважением выпью за доблестную эскадру его высочества.
– А потом?
– Погода меняется, – вместо него ответил адмирал. – Она не может быть постоянной. И с этим ничего не поделаешь.
– Пока, – успокоил фон Бистриц.
* * *
…С рассветом подул долгожданный ветер. Расправились и затрепетали флаги. Из-под Белой Руки Карлеиза выплыл «Денхорн» с распахнутыми орудийными портами. Но в Кингстауне его грозные пушки были уже не нужны. Рано или поздно люди вообще привыкают договариваться без них. Проблема лишь в том, что привычка эта вырабатывается очень медленно. Даже если история повторяется.
После научно обоснованного обеда, голубых ванн и чудного массажа, когда мышцы сами подергиваются от какой-то невидимой силы, пришел несколько уставший от чудес Глувилл. Уселся в подогревающее кресло и пожаловался:
– Хотел дрова поколоть, так эти… хозяева наши…
– Что?
– Смеются.
– Да, – посочувствовал Робер. – Дрова тут не нужны.
– А что нужно? Вы вот конституцию составляете. А нам-то теперь чего делать, ва… Робер? Чем бы это заняться?
Бывший люминесценций отложил в сторону книгу, которую читал.
– Думаю, для всех нас пришла пора становиться людьми.
Глувилл хмыкнул.
– Вот как? Людьми, значит… А до этого мы людьми не были?
– Не совсем. Вспомни наш любезный орден. Вспомни Хорна, Хрюмо, Колбайса. Я уж не говорю о Керсисе. Среди такого рода личностей невозможно оставаться человеком. Даже если очень хочется…
– Понятно. Ну и с чего же начнем?
Робер секунду подумал и сказал:
– Пожалуй, вот с этого и начнем.
Бывший эпикифор вновь раскрыл отложенную было книгу и прочел:
– «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья чаще с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь, в виде добавочного блюда, по воскресньям, – все это поглощало три четверти его доходов. Остальное тратилось на тонкого сукна полукафтанье, бархатные штаны и такие же туфли, что составляло праздничный его наряд, а в будни он щеголял в камзоле из дешевого, но весьма добротного сукна. При нем находилась ключница, коей перевалило за сорок, племянница, коей не исполнилось и двадцати, и слуга для домашних дел и полевых работ, умевший и лошадь седлать, и с садовыми ножницами обращаться. Возраст нашего идальго приближался к пятидесяти годам; был он крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав, любитель вставать спозаранку и заядлый охотник. Иные утверждают, что носил он фамилию Кихада, иные – Кесада…»
На этом месте бывший эпикифор прервал чтение и сказал:
– Какое чудесное издание… Вот, Глувилл, с этой книги мы и начнем.
– Фи, – досадливо скривился Глувилл. – Книжка…
– Книга, – поправил Робер.
– Ну – книга. Какая разница? Смешно, но вся глупость на свете с таких вот мудрых книг и развивается. Точно вам говорю! С книг Откровений Корзина Бубудуска, например. Вам ли не знать, ваша люминесценция?
Робер промолчал. Действительно, чего только не натворили во имя Преданий Пресветлого. А еще раньше – во имя Торы, Библии и Корана.
Глувилл поерзал в чудо как мягком кресле, не вытерпел и спросил:
– Ладно. А что там дальше-то происходило? В Ламанче?
Робер задумался.
– Интересно, что сейчас в Ситэ-Ройяле происходит, – рассеянно отозвался он.
* * *
А в Ситэ-Ройяле, повыше моста Святаго Корзина, два рыбака выловили гроб с небрежно выцарапанной на крышке надписью:
СОВЕРШЕННО НЕСЕКРЕТНО. КЕРСИСУ ГОМОЯКУБО, ЛИЧНО.
Оба рыбака перепугались страшно. Сначала хотели тот гроб отпихнуть, чтоб уплывал от греха подальше. Но потом перепугались самой этой мысли гораздо больше, чем жутковатой своей находки, поскольку каждый непременно донес бы на другого первому попавшемуся бубудуску. В результате этих страхов к тем самым бубудускам гроб и попал.
Дальше события развивались быстро. Вызвали Гомоякубо, домовину вскрыли. Внутри нашли остатки монастырской колбасы, протухший помидор и бутылку из-под померанского шериса. А в бутылке – свернутую записку.
Околоточный эскандал нутром почуял, что к добру эта неслыханная посылка привести никак не может. Дрожащими руками он подал послание новому эпикифору.
Великий сострадарий осторожно, не снимая перчаток, развернул рулончик.
Хотя бумага порядком отсырела, текст вполне различался. Всего несколько предложений, полтора десятка слов, написанных очень коряво, будто бы левой рукой, – это было все, что содержали в себе и бутылка, и гроб.
Но каких слов!
Всем когда-то приходится держать ответ, Керсис.
Я теперь точно знаю. Пресветлых тебе ночей,
люминесценций!
Де Умбрин.
Новый эпикифор выронил записку. Свой первый удар по своему ордену Робер нанес точно и безошибочно. Он заразил душу великого сострадария малой формой страха. Не очень сильного, но неистребимого, подтачивающего.
