– В самом деле душно, вы не находите?
– Почему он сам не даст команду на обновление?
– Все энергоемкие операции требуют подтверждения – моего или Нелли… Тан-Лоуренс, вы в самом деле думаете, что кто-то из нас – я или Делла – убили двух человек, ее учителей?
Я отвел глаза:
– Этюдник с обучающими функциями способен дать Делле никак не меньше, чем живой преподаватель…
– Я приглашаю к девочке учителей, – медленно сказал тан-Глостер, – потому что хочу, чтобы она научилась жить в человеческом обществе. Хочу, чтобы она обрела подругу, друга… Или влюбилась наконец. Это странно?
Он набрал комбинацию на пульте; из темноты потянуло сырым сквозняком.
– Простите меня, тан-Глостер, – тихо сказал я. – Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, как… при каких обстоятельствах погибла мать тина-Деллы?
* * *
Постоялка сидела на камне. Издали ее можно было принять за еще один камень, поменьше.
Постоялка сидела, подняв к зеленоватому небу все свои антеннки-волоски.
Поднималось солнце. По небу растекались белесые полосы местного рассвета; когда на серо-бежевую, испещренную следами почву упала бледная постоялкина тень, она запела.
Вернее, не так. Она заговорила. Может быть, в частотной речи был какой-то аналог стихам.
Я стоял в сотне шагов, не прячась. Возможно, постоялка в самом деле меня не видела. Не знаю, как у постояльцев со зрением; ветра в то утро почти не было, и внешние микрофоны моего скафандра позволяли мне слышать каждый звук. Каждый отзвук.
Господи! В какой тесной скорлупе я живу – оболваненный моими скудными пятью чувствами, гордый своим темным разумом, своей беспомощной интуицией!
Как я хочу понять то, о чем она пытается мне сказать. Как я хочу заглянуть за краешек моего близкого горизонта. Кажется – только немного вслушаться. Только чуть-чуть подтянуться, и прошьешь пелену своей ограниченности, как челнок прошивает толстый слой облаков…
Постоялка замолчала.
Мне сделалось страшно.
* * *
– Тина-Делла, – сказал я, возвращая ей рисунки. – Мне очень важно знать… где вы видели раньше то, что вы рисуете?
Она пожала плечами, как бы говоря: понятия не имею.
– Тина-Делла… а у вас никогда так не бывало: слушаешь вашу… няню, и хочется… куда-то идти, что-то… искать, что ли… с вами это не случалось?
Делла попыталась что-то сказать. Щелкнула пальцами. Пропела несколько нот; уставилась на меня, ожидая, что я пойму. Наконец, в легком раздражении написала от руки в углу картины: «Просто. Внутренний слой. Информация. Связи. Просто».
– Не понимаю, – сказал я.
Делла снова пожала плечами: мол, не удивительно.
– Тина-Делла, – сказал я тихо. – Я прошу вас… Я очень прошу вас рассказать мне о прежних ваших учителях. О резчике по камню и преподавательнице гимнастики. Вы их любили?
В глазах ее моментально возникла такая горечь, что я пожалел о своем вопросе.
Я хотел бы спросить ее, не могла ли постоялка быть причиной трагической гибели двух моих предшественников. Что, если одурманенные звуками частотной речи, они шли, как моряки на зов сирен – и падали со скал?
Я хотел спросить, любит ли она постоялку. И можно ли любить постояльцев. И кто они такие, черт возьми. И может ли постоялец нанести вред человеку. И может ли постоялец ревновать. И как сказалась гибель двух учителей на Деллиных с постоялкой отношениях…
Я хотел обо всем этом спросить. Но она смотрела на меня – ребенок, обиженный ребенок, вынянченный и выученный кожистым мешком с антеннками-усами.
И все вопросы остались при мне.
* * *
– Не очень-то приятно, – сказал тан-Глостер за ужином, – не очень-то весело, когда гость не верит хозяину. Правда?
Тина-Делла взглянула на него вопросительно.
– Я не хотел бы, – промямлил я, – при всех…
Тина-Делла заговорила, не артикулируя. Голос ее то взвивался, как гребень волны, то растекался басами. Постоялка заворочалась в своем кресле; тан-Глостер приподнял одну бровь:
– Прошу прощения, тан-Лоуренс, что не могу перевести для вас…
– Тан-Глостер, – сказал я. – Я хочу вам задать один вопрос, один-единственный…
Он кивнул:
– Не трудитесь спрашивать вслух. Да, столь странная вам няня появилась в доме уже потом – после… самоубийства Деллиной матери, которую я любил и люблю… Да не пугайтесь вы, ради Бога. Ваши мысли написаны у вас на лице.
* * *
Ужин закончился неожиданно хорошо – у Деллы в комнате, куда я был приглашен впервые. Постоялка, желая сделать мне приятное (может быть, по договору с Деллой), удалилась и не мешала нам.
Было тепло. Было так тепло, что я первый раз со времени прибытия в Медную Аллею надел рубашку с короткими рукавами. Делла была в тонком комбинезоне-трико, и она охотно, по собственной инициативе, показала мне некоторые упражнения, которым научила ее преподавательница гимнастики.
Она была артистична и легка, моя ученица. Она призналась, что повторяет гимнастический тренинг каждый день – вот откуда эта плавность движений, эти рельефные мускулы на тонких прыгучих ногах…
Мы говорили о ее старых учителях. По всему выходило, что два подряд несчастных случая на долгое время вогнали девочку в депрессию, из которой ее смогла вытащить постоялка. Впервые в жизни я испытал добрые чувства по отношению к кожистому мешку, утыканному жесткими волосками.
Мы говорили о тан-Глостере. Делла, устав артикулировать, писала на оборотной стороне одной из своих последних работ:
«Ему можно доверять. Я верю ему совершенно».
– Мне неприятно, что он… – я замялся, – читает мысли.
Делла понимающе кивнула.
– Скажи, – я закусил губу, – а ты… тоже?
Она вздохнула. Сдвинула брови и написала:
«Понять тебя легко. Тяжело, чтобы ты понял».
– А давай, я научу тебя хорошо говорить языком? – предложил я.
И сам слегка смутился.
* * *
Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение – добродетель, прежде неведомая моей ученице.
Она увлеченно работала почти час. Потом улыбнулась, будто впервые меня заметив. Махнула рукой вперед (маленькие смерчики, танцующие на серо-бежевом склоне и тщетно пытающиеся слизать увековеченные в тяжелой пыли следы ботинок). Потом показала в угол своей работы, где лежала на траве тень от цветущего каштана (я учил ее, что надо подписываться, когда работа закончена).
Я покачал головой. Взял у нее кисть. Прищурился; добавил несколько темных пятен в кроне каштана. Глубокие и мрачные, они разом оттенили все, что хотела изобразить Делла – весенний день, празднично-белые облака, желтые искры одуванчиков в траве…
