Среди прочих я нашел свой собственный рисунок – букет освещенных солнцем астр.
Я смотрел на них и думал – неужели я все-таки не пойму? Неужели понять – все равно что шагнуть туда, за грань, внутрь распечатанного изображения?
Я аккуратно сложил листы и поднялся. Я взял этюдник, прошел в тамбур и надел скафандр; я подумал, что сумею оставить тине-Делле хотя бы последнее послание, хотя бы оправдательную записку, и, может быть, она поверит, что я не безнадежен, я не чужой, я тоже – часть ее мира…
Снаружи смеркалось.
Два человека существовало во мне – один прекрасно понимал, как смешно бесполезно идти к пыльному каменному склону, чтобы рисовать с натуры солнечный день, цветущий каштан, траву и ручей, дробящий на поверхности капельки солнца; другой упрямо шагал к знакомому месту, уверенный, что нарисовать пейзаж по памяти – не получится. Надо освежить его перед глазами, глянуть хоть раз, набросать на этюднике общие контуры…
Тем временем солнце село, и небо потемнело за каких-нибудь несколько секунд. Я шел, включив фонарь на шлеме; в белом свете камни казались плоскими. Я несколько раз оступился и один раз немножко упал – скафандр и на этот раз избавил меня от травмы, но этюдник не разбился просто чудом.
Сделалось совершенно темно. В небе надо мной не было ни единой звезды. Луч моего фонаря цеплялся за скалы и вызывал к жизни уродливые скачущие тени.
Я остановился и выключил фонарь. На минуту, подумал я. Просто переведу дыхание.
Теперь я мог держать глаза открытыми или закрытыми – это не имело значения. Темнота, окутывавшая мой мозг и не позволявшая пробраться в мир Деллы – эта темнота сделалась наконец материальной; она оборачивала меня, как тяжелый бархат. Я слышал, как бухает кровь в ушах; несколько шагов – и я прорву темноту. Я вырвусь. Я пойму то, что тридцать пять лет было для меня сокрыто; я войду в прекрасный мир – и не сразу оглянусь на свое жалкое, скорченное, оставшееся у порога тело…
И я расправил плечи, чтобы сделать эти последние несколько шагов; и я несомненно бы их сделал – если бы меня не толкнули, довольно ощутимо, под колено.
Из возвышенной первозданной темноты меня вытряхнуло в темноту обыкновенную, пугающую; я покрылся потом прежде, чем успел включить фонарь. Свет ударил по глазам; прямо передо мной сидела (или стояла?) постоялка со вздымающимися сморщенными боками, и каждая ее антенна была направлена в меня, как обвиняющий перст.
* * *
– Неразумно, – сказал тан-Глостер. – Она спасла вас.
В комнате значительно похолодало, а может быть, виной всему была бьющая меня нервная лихорадка; я сидел перед экраном обогревателя и тянул к теплу трясущиеся руки.
– Вероятно, психологический эффект, – пробормотал тан-Глостер как бы про себя. – Всех вас гнетет поражение… Хочется отыграться. Хочется прыгнуть выше головы… А единственный доступный вам путь – туда.
– Я не самоубийца, – сказал я. – Это она…
Тан-Глостер слабо усмехнулся:
– Я мог бы предвидеть… Третий такой опыт не прошел бы для девочки даром. Возможно, больше она не стала бы и пытаться.
– Третий опыт?..
– Разумеется, мой любезный тан-Лоуренс. Разумеется… Вы третий человек, от которого Делла ждала понимания. Ждала, добивалась… Вы третий человек, который искренне хотел соответствовать ее ожиданиям. Вы третий человек, потерпевший на этом пути фиаско.
– Если вы знали, что моя попытка обречена, – сказал я враждебно, – тогда зачем?
Он молчал.
– Я давно догадался, – сказал я, – что вы заключили со мной договор не затем, чтобы я учил Деллу рисованию… Вероятно, вам так же безразлично было, научится ли Делла резать по камню, и преуспеет ли в занятиях гимнастикой?
– Да, – сказал тан-Глостер. – Разумеется.
– Зачем? – повторил я. – Почему именно… почему именно я?
– Не всякий пожелает понять Деллу, – медленно сказал тан-Глостер. – Не всякий увидит ограниченность собственного мира… не всякий сможет так искренне пожелать стать тоньше – сложнее, если хотите…
– Но зачем? Что за странное развлечение для Деллы – тщетно пытаться изменить другого человека? Взрослого? Сложившегося?
– Это не развлечение, – жестко сказал хозяин Медной Аллеи. – Это насущная необходимость, если хотите знать… Как вы думаете, почему в последние месяцы в имении случился такой энергетический… бум?
Я тупо смотрел на него. Он говорил на понятном мне языке, но смысл сказанного оставался мне так же недоступен, как логика частотной речи.
– Мы живем бедно, – сказал тан-Глостер тоном ниже. – Колониальные времена закончились. Дармовая энергия – тоже. Если девочка, преодолевая непонимание, способна питать энергосистему, как хороший ядерный реактор… Значит, она должна пытаться преодолевать непонимание. Раз за разом. Она должна…
– Вы! – сказал я, сразу перепрыгивая через вопли о том, что «это невозможно». – Вы… скотина!
– Вы завтра отсюда улетите, – отозвался тан-Глостер, не повышая голоса. – Я мог бы, как вы понимаете, не говорить вам ничего… такого. Но, поскольку вы первый из них… из вас, кому удалось остаться в живых – я посчитал своим моральным долгом сказать вам правду.
– Моральным?! – я уже кричал. – Долгом?!
Тан-Глостер длинно посмотрел на меня – и вдруг заговорил – зазвучал – на языке постояльцев.
Я никогда прежде не слышал, как он пользуется частотной речью. Его голос был низок, глубокие тона соскальзывали почти в инфразвук, это звучало совершенно нечеловечески, и в этом – я чувствовал – был какой-то очень важный, недоступный мне смысл.
Он замолчал. И несколько минут было тихо; потом двери распахнулись. На пороге стояло Нелли.
– Прощайте, – сказал тан-Глостер. – Деньги уже на вашем счету. Рекомендательное письмо – в багаже. Если вы сгоряча его аннигилируете – потом напишите, я пришлю копию…
Я глядел на него, как на невидаль. Как…
Нет. Даже на постояльцев я никогда не смотрел с таким ужасом и отвращением.
* * *
Уже в каюте корабля я, активировав этюдник, нашел записку. Она была нарисована от руки – но не выведена на печать, и потому этюдник, едва заработав, сразу подсунул записку мне под нос.
Она была не от Деллы, как я надеялся.
«Напоследок, – прочитал я. – Вы ведь хотели знать, что на самом деле случилось с ее матерью? Слушайте…»
Строчка обрывалась. Человек, писавший записку, не очень знал, как пользоваться этюдником; далее следовали несколько зачеркнутых слов.
«…пытаясь снова. Я очень хотел, чтобы она прорвала пленку… чтобы она поняла меня. Эти мои усилия питали нашу энергосистему… но не приближали к цели. Моя жена не смогла… ни понять меня, ни пережить своего поражения. И дело было вовсе не в том, что я воспитан постоялкой, а она – человеческой женщиной…
