– Что вы, нет-нет! Все признают, как только вас увидят с Филуманой! – заверила Лизавета.
– Тогда почему бы мне не свергнуть этого Георга-самозванца? – подвела я итог. – Все лучше, чем век мыкать его супругой на женской половине собственных теремов!
– Свергнуть? Как это – свергнуть? – Моя служанка выглядела озадаченной. – А зачем свергать-то? Как все шагировские увидят вас, княгиня, с Филуманой, – так все госпожой и признают. Без свергания.
– А с Георгом тогда что будет?
– Тогда? – Лизавета равнодушно повела плечом. – Уйдет, наверно. Ему ж никто больше служить не станет! Пойдет искать, где еще можно сесть господином.
– Ну-ну… – с сомнением пожевала я своими ягодно-малиновыми губами.
Насколько мне было известно (из истории и вообще), добровольно с властью никто не расставался. Даже при наличии у нового претендента всех необходимых регалий. Однако делиться сомнениями со служанкой я не стала. Мне пришло в голову, что неожиданный заговор по свержению захватчика-Георга может и удаться. Именно в силу своей неожиданности. Разве кто-то из великих не говорил, что внезапность – лучшее оружие?
Я с улыбкой взглянула на восторженную Лизавету-заговорщицу, но дальше продвинуться в развитии планов восстания не успела. Дверь без стука распахнулась, и на пороге явился второй слуга господина лыцара – Корней.
Одет он был все так же торжественно, но от былой велеречивости не осталось и следа.
– Господин Георг устал ждать, – заорал он. – Было назначено на шесть!
Разумеется, эта экспрессия являлась лишь бледной тенью бешенства самого Георга, которого посмели заставить ждать.
Я медленно поднялась из кресла.
– Белено немедленно явиться… – еще успел по инерции выпалить Корней, но на том и заткнулся.
А далее начался спектакль, уже знакомый мне по прочим подданным. Упадание на колени, бормотание: «Княгиня, госпожа…»
– Скажи этому своему Георгу… – величественно начала я. – Впрочем, нет, ничего не говори. Сюрприз будет. Оставайся за дверью и жди, когда прикажу войти. Дверь охраняй, никому пройти не давай, военную тайну не раскрывай!
– Тайну, госпожа княгиня? – ошалело переспросил Корней.
– Молчи, в общем! С колен встать – и марш за дверь!
«Хорошо все-таки быть госпожой», – весело подумала я.
* * *
В парадный зал мы явились тихо и почти инкогнито: впереди шла, открывая мне двери, Лизавета в одном из самых простых платьев, какое отыскалось в княжеско-лыцаровом гардеробе. Потом двигалась я, скромно потупив глаза, в бело-золотых шелках (фамильные цвета князей Шагировых), на шее – белый же шелковый платочек, прикрывающий Филуману. Позади – Корней, гордый своей приобщенностью.
Зал был полон: по-над стеночками в три ряда стояла челядь, но что мне челядь? Я глядела в противоположный конец зала – туда, где на небольшом, но вычурном багрово-золотом троне восседал узурпатор княжеских владений льщар Георг. Рядом с ним, беспокойно перебирая четки, стоял толстенький человек в коричневой сутане – местный батюшка, надо полагать.
Гробовое молчание встретило нас. И причиной его был тяжелый, давящий, пригибающий к полу взгляд человека на троне.
Казалось бы, что мне, княгине, без пяти минут хозяйке всего и всех вокруг, – что мне до какого-то лыцарового взгляда? Но уж очень эта тяжесть была неприятной.
Мне вдруг ясно представилось, что затея наша с дворцовым переворотом обречена на провал, никакой смены власти не случится и вообще, самым удачным исходом операции будет, если я останусь жива после ее осуществления.
Однако и останавливаться или малодушно отступать от задуманного сценария тоже вроде как оснований не было. Поэтому, дойдя до середины зала, я громко нарушила тягостную тишину заранее подготовленным приветствием:
– Лыцар, вы хотели, чтоб я обнажилась? Выполняю ваше желание!
И гордо сдернула с шеи платочек.
Общий выдох пронесся по залу – как первый, легкий порыв надвигающегося урагана. А затем все, как и положено, грохнулись на колени перед княгиней, даже батюшка. Наверное, от неожиданности. А может, поддался общему порыву немедленно присягнуть на верность новоявленной госпоже.
У лыцара Георга, вскочившего со своего трона, тоже подогнулись колени, но только на мгновение.
Этого мгновения оказалось явно недостаточно для моей следующей – тоже заранее заготовленной – реплики: «Теперь я – ваша хозяйка. Теперь и навсегда!»
Хоть я и открыла рот, но не произнесла ни звука. Потому что Георг несколько раньше успел пропороть правый бок моего роскошного княжеского платья своим кинжалом и хрипло прошептать на ухо:
– Еще одно слово – и я дважды поверну лезвие в вашей печенке.
Как ему удалось в одном прыжке долететь до меня через ползала – уму непостижимо! Расстояние нас разделяло приличное.
Оно могло быть и больше, но я хороша: вместо того чтобы произносить свои крамольные речи непосредственно от входных дверей, приперлась поближе, прямо в любезные объятия жениха-лыцара.
А со стороны объятия и впрямь могли показаться любезными. Господин лыцар умудрялся держать воткнутый в меня кинжал так, что тот совсем терялся среди пышных кружевных манжет его сорочки. А изгиб лыцаровой руки, придерживающей меня за талию, претендовал даже на некую почтительную галантность. Что же до зверского выражения лица моего суженого… так оно и раньше не лучилось лаской.
– Идемте же, княгиня, – прошипел Георг и поволок меня в сторону своего трона.
Я шла не упираясь Клинок уже прореза! кожу (трудно было требовать от Георга большой аккуратности при ходьбе) и норовил войти еще глубже.
А я шла и тихо радовалась. Еще бы не радоваться – ведь обстоятельства сложились так удачно, что я, вопреки своему собственному лихому плану, до сих пор все еще жива! Именно благодаря олимпийскому прыжку женишка мне не удалось довести свой дерзновенный сценарий до финального аккорда: я не успела прилюдно объявить Георга самозванцем и приказать его схватить для дальнейшего княжеского суда и следствия. А если б успела, то сразу бы подписала себе смертный приговор. Ведь после столь резких слов Георгу просто ничего не оставалось бы, как немедленно прикончить меня.
В том, что этот красавец способен на убийство, я не сомневалась ни на минуту. И еще что-то подсказывало, что даже такое страшное убийство – на глазах у всей челяди, на глазах у святого отца, – даже и оно осталось бы не отмщено. Хотя мне-то какая бы тогда была разница?.. В гробу, с умиротворенным лицом, вся в белом, я все равно смотрелась бы прелестно.
И уж, конечно, лучше, чем смотрюсь сейчас – с закушенной губой и одеревеневшим от напряжения лицом. Но живая.
