— Мне тридцать три — возраст Христа, — сказал я, выкручивая руль. — Как не отметить?
— С женой отметите. Я к вам в машину не просилась.
Проглотив злость, я вывел тачку на объездную. Девчонка закипишевала, завертела головой, но сидела молча. Наконец не выдержала, спросила дрогнувшим голосом:
— Куда мы едем?
Я ухмыльнулся. Попробуй, девочка, догадайся.
— Куда. Мы. Едем?
— К морю. Отметим днюху, и отвезу тебя домой.
Вцепилась в ручку, подёргала: заперто. Неужели так на ходу и выпрыгнула бы? Да не, ломается просто. Вжалась в сидение, глазища заблестели. А так ты мне даже нравишься. Норовистая кобылка.
— Откройте, мне нужно домой, — проскулила она.
Не, так не пойдёт, скулящий щенок мне неинтересен.
— Да чё ты кипишуешь! Успокойся. Всё нормально.
Переварила услышанное, достала мобильный, отправила сообщение. Телефон пискнул, отчитавшись о доставке. Блефуй-блефуй, знаем мы эти приколы.
— Нравится тачка моя? — спросил я, расслабившись.
— У дядьки двоюродного «Порше», по-моему, он круче.
Опять треплешься!
— И кто же твой дядька?
— Майор милиции.
Сказочница. Шахеризада, ё-моё, я не сдержался и хмыкнул. Приключение обещало быть интересным. Трудно представить, как она себя поведёт. Делайте ставки, господа! Неужели она не в курсе, что раз села в машину, значит, готова на всё? Ни в жизнь не поверю, что остались на свете такие дуры.
А вот и заветное местечко. Народу — ни души, море, скалы. Балдёж! Машина затряслась, выезжая на грунтовку. Только бы пузом о камни не чиркнуть, тачка-то чужая.
— И куда мы приехали? — спросила девчонка.
— Фиг его знает, я не местный. Место клё-ё-ёвое.
Да что ты озираешься? Расслабься, я ща бутылку откупорю… Чпок!
— На, выпей за меня, — я протянул пластиковый стакан с шампанским.
— Я не пью вообще, — пролепетала она.
Плевать мне! Мой праздник. Что захочу, то и сделаешь, хоть стриптиз станцуешь, и попробуй только взбрыкнуть
— Ну, за меня!
Похоже, она таки дура — за ручку хватается, думает выйти. Что ж, попробуй. Будет тебе урок. Плевать, что ты там думаешь. Раньше мозгами шевелить надо было. За всё в этой жизни надо платить, деточка. Я хлебнул из горла, съел конфеты. Зря выпендриваешься, вкусно ведь. А ножки всё-таки у тебя ничего, правда, сисек нет… ну да ладно — рука легла на её коленку и поползла выше. Ляжки у неё были холодные и твёрдые.
— Сама дашь или как? Слышь, ну, чё те стоит, а?
— Сама, только в туалет схожу…
— За идиота держишь?
Я нащупал её трусы и потянул вниз, она сжалась и забормотала:
— Между прочим, я отправила смс с номером твоей машины родителям. Если со мной что-то случится…
— Плевать. Не дёргайся, а?
— Давай хотя бы выйдем… на природе?
— Здесь удобней.
Воздержание сыграло свою роль — условий никаких, но на меня напал стояк, как на пятнадцатилетнего пацана, и мне казалось, что в этой дурнушке что-то есть… особенное… мощное. Хотелось схватить её за горло и держать, пока она не заткнётся. Подчинить и владеть, владеть до изнеможения. Лёгкое движение — острая шпилька скользнула по виску, еле успел отвести удар. Да у этой сучки тяжёлая рука.
— Ах, ты мыша! Коза драная!
Так, значит? Получи! Ещё получи, и ещё. На природе хочешь, будет тебе на природе!
Несмотря на саднящий висок, удовольствие я получил, хотя девчонка извивалась, как уж. Застегнул штаны, оттолкнул её от тачки, завёл мотор и начал отъезжать. Несколько секунд она лежала неподвижно, выпрямилась, встала… Мне приглючилось это? Приглючилось, или на самом деле её глаза полыхнули отражённым светом? Как у кошки, перебегающей дорогу. И вдруг — клац, клац — и звон разбитого стекла. Фара! Штуку баксов стоит такая фара! Убью сволочь!
— А ну стой!
Какая прыткая коза — босиком да по камням… Убью стерву, рёбра пересчитаю! Еле догнал, подсёк… да ты ещё и дерёшься! И скалишься как собака! Ори-ори, всё равно никто не услышит. На тебе! Вот, вот и вот! Остановился я только, когда она перестала дёргаться. Отступил: лежит рожей вниз, руки мелко подрагивают. Неужели прибил? Перевернул: морда разбита, глаза бегают под веками, челюсти сжаты. Амбец!
Кто-нибудь видел, как она садилась в машину? Нет. Никто ничего не докажет… Сообщение! Вдруг это не блеф? Я нащупал в её рюкзаке телефон, открыл отправленные смс: последнее — пустое. Слава яйцам! Подошёл к девчонке, поставил ногу на шею. Надавлю — и кирдык. Кирдык-кадык. Когда крошатся хрящи, такой мерзкий звук… Сглотнул, убрал ногу. Нет, противно. Лучше в море скинуть. Околевшее тело найдут утром, и будет у ментов ещё один висяк.
Избавившись от тела, я поспешил убраться. День рождения был отравлен. Зря девку укокошил, человек всё-таки. Живой. Был. А не фиг было чужое имущество портить. За всё нужно платить, и за глупость тоже. Не стоит себя изводить, ничего уже поправить нельзя. Но всё равно на душе было тошно, надо на гитаре побренчать — авось попустит.
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Н. Гумилёв
Тёмно-серый асфальт — обычный асфальт тротуара, отполированный миллионами ног. Если присесть на корточки и всмотреться, можно разглядеть тёмные округлые спины мелких камешков, крошечные раковинки. Если представить себя микробом, то поверхность тротуара развернётся причудливым городом с извилистыми улочками и домами невиданной формы, и этот город будет несравним с прямоугольным однообразием города, по которому шёл Хирург.
Он любил ходить пешком, любил смотреть, как срывающиеся капли разбиваются о поверхности луж, как бежит дождевой поток, образуя маленькие водовороты.
Мало, кто знал его имя, но Хирурга не тяготило одиночество.
Человек без имени, без семьи, без судьбы.
Он никогда не работал в перчатках — тонкая резиновая преграда мешала чувствовать пульсацию жизни. Сегодня он спас юношу, который разбился на мотоцикле. Коллеги говорили, что у него травмы, с жизнью несовместимые. Никто не верил, что он поправится.
Пусть!
Хирург приподнял уголки губ. «Безнадёжный» юноша очнётся завтра в четыре утра — ко всеобщему удивлению.
Трижды Хирургу предлагали место заведующего отделением, он трижды отказывался и откажется, если попросят снова: обязательства ограничивали свободу выбора.
За всю врачебную практику у Хирурга не умер ни один плановый пациент. Ни один!!! А безнадёжных случаев были сотни. Правда, если этим людям не судьба жить, они гибли позже: через полгода, а то и через год, и совсем по другой причине.
