Когда Летягин приблизился к Николаю Евсеевичу на расстояние удара, тот встал, чтобы иметь над подчиненным физическое превосходство в росте. Кое-кто из остряков посоветовал опоздавшему: «Голову положи под ладонь начальника, один башмак скинь, „Возвращение блудного сына“ называется».
Николай Евсеевич сказал в частности:
– Я не буду впрямую затрагивать дисциплинарный вопрос – премии вам и так не видать. Но для вас, Летягин, строгое выполнение режимных требований – единственное спасение. Вы на других нечего смотреть.
– А чего на них смотреть? И так тошно, – сказал Летягин и вдобавок оскорбил дам.
– Стопроцентное прилежание. Лбом, горбом и задницей, – определил жизненную программу неценного работника Николай Евсеевич.
– И чем? – не понял слишком напряженно вслушивающийся Летягин.
Николай Евсеевич повторить уже не решился.
– И пером, – находчиво произнес он.
– В заднице, – скаламбурил кто-то.
Николай Евсеевич отмахнулся от помехи, как от назойливой мухи, но Летягина из когтей не выпустил. Речь его лилась плавно, от общего к частному, от воззрений к умозаключениям, Летягин раскладывался по полочкам, и переставал существовать как единое целое:
– ...Вы не можете сделать четко функционирующую программу, как того требует заказчик, и из-за этого ударяетесь в изыски. Генераторы выхода придумываете какие-то, а обычную отчетную форму выдать не можете...
– Четко и ясно как раз не получится, Николай Евсеевич, если делать, что они хотят. Мы должны выдавать полную информацию.
– Мы должны получить денежки по договору. Вы, Летягин, уподобляетесь...
– Тому танцору, – подсказал кто-то.
– Тому танцору, – повторил Николай Евсеевич, – которому... – он запнулся и сел, грозно прищурив один глаз, – идите и пишите месячный отчет.
Съежившийся Летягин жалким шагом отправился на свое место. Трофим уже был здесь. Под видом связиста, проводящего новую линию, он ковырялся в стенах, сыпал штукатуркой и поигрывал мягкими согласными в конце слов, однако одобрение у присутствующих вызывал.
Галина, не вставая с места и не поворачивая головы от стола, сказала в частности:
– Летягин, я не хочу из-за вас краснеть. Я делала базовые программы, и люди могут подумать, что система не работает из-за моих ошибок. Я же просила вас три месяца назад: дайте мне среду для проверки, а вы только нагло улыбались в ответ. Но я обошлась без вас, Летягин.
– Смотри-ка, без мужика обошлась. Эх ты, Летягин, лентяй, одним словом. Хватит сидеть на облаке – женщина просит. Ты с ней вечерком поработай, на кнопочки под кофточкой надави, гы-гы, – вклинился Трофим. Зардевшись, незамужняя Галина принялась нервно рыться в бумагах.
Лукреция Андреевна, подскочив к Летягину, сказала в частности:
– У сектора от вас одни неприятности. У нас от вас голова болит...
– Ну, что ты, бабуля, расстроилась, «вас-нас». Скоро уже на пенсию, – подбодрил ее Трофим. – Везет же. С утреца самоварчик поставишь, чайку сообразишь, да и на печку – попотеть. В обед стопочку смородиновки примешь... И так далее. Глядишь, уже и до могилки добралась. «И никто-оо не узнает...»
Лукреция Андреевна стала серой мышкой и, пискнув, юркнула на место. Но давно уже звучал язвительный хор других коллег.
Летягин не различал слов, до него доходил только их общий смысл: «ни на что не способен», «виновен». Эти два смысла, сливаясь, рождали картину: выжженный солнцем карьер, Летягин, задыхаясь от пыли, долбит неподатливую скальную породу, и осколки камня жалят ему лицо.
– Ну-ка, малый, сходи в сортир. А потом расскажешь, что там на стенках прочитал, – летягинский стол поплыл куда-то, Трофим добирался до последнего не облупленного им куска стены.
– Сделай максимум полезного, выйди вон, – дружно тявкнули сослуживцы на затравленного.
Летягин пошел вон, унылый, как одногорбый верблюд. Вслед за ним выскочил Трофим.
– Далеко не убегай, сейчас будет опера, действие первое, либретто народное, – он аккуратненько приоткрыл дверь сектора, – я тебе маленькую накачку сделаю, чтобы твой глаз заострился и увидел все как есть.
Шлепнула легкая волна, Летягин заглянул в комнату и стал незримым свидетелем. Начальник сектора, который только что отдраил его, неустанно повторял, что не в Летягине дело, Летягин только симптом серьезной болезни всего коллектива. И Лукреции Андреевне есть тут о чем подумать. Лукреция Андреевна, вы же запустили работу с клиентами. На все у вас – «нельзя», чуть что – в крик. Так дело не пойдет. Все-таки наш сектор ради них, паршивцев существует, а не ради вас, такой хорошей. И Галине меньше бы в зеркало смотреться надо. Для нас и так сойдет – не целоваться же сюда пришли. Летягин якобы вам что-то не обеспечил, не преподнес на блюдечке – кушать подано. Сами бы и моделировали входящую информацию. Только для этого надо было иметь желание и представление, да? А то, что Летягин с вашей хваленой базой мучается – вас уже не беспокоит? Если там мусор получается вместо упорядоченных данных, – это, значит, не ваше дело?
Летягин опытным глазом приметил, что Лукреция Андреевна и Галина уже не шевелятся, экономист даже уронила голову на стол. Остальные члены коллектива тупо разглядывают свои ногти или переписывают с одной бумажки на другую. Только Николай Евсеевич исполняет странный танец, но, кажется, не понимает, что увлечен хореографией.
– Да, он перемещается бессознательно, – прокомментировал Трофим, – им управляет один из древнейших инстинктов, который пробуждается подражанием папе или старшему брату в весьма юные годы – как только клыки прорежутся.
Николай Евсеевич мягко, по-кошачьи прыгнул к Лукреции Андреевне, впился и, делая жевательные движения, стал подбираться к яремной вене. Когда добрался, то несколько капель валориса I слетело на пол, и он, воровато озираясь, размазал их ногой.
– Фу, моральный урод. Ишь, вгрызся, будто в котлету, – поморщился Трофим. – Просто позорит нас как класс. Понял теперь, Летягин, как важно развивать не только кусательный аппарат, но и сознательность.
Следующей на очереди была Галина. Но она повела себя беспокойно. Под клыком заерзала, попыталась посмотреть, что ей мешает, долго крутилась и, наверное, все же приметила Николая Евсеевича – лицо ее искривилось от ужаса и, как показалось Летягину, разочарования.
– Пожалуйста, дружок, наглядная агитация: маленькая неряшливость ведет за собой большую ошибку, – принялся рассуждать Трофим. – Твой Евсеич не довел ведь даму до полного оцепенения. Нельзя внушать донору, что тот беспросветно виноват. Должна быть оставлена доля надежды, что в него верят, что он сможет, если очень постарается...
