— Картина — его шанс. — Джереми кивнул на меня. — Наш с тобой шанс — похититель. Но где? У тебя есть хотя бы малейшая идея?
— Он нам поможет! — воскликнул Кэйвун с энтузиазмом. — Ты поможешь, хлопчику?
Собственно говоря, я не обязан был помогать в розысках преступника. Мое дело было найти картину. Но обнаружил я ее слишком быстро, вроде еще не отработал командировку. А практически я начал помогать сразу же, потому что еще в запаснике Кэйвун спросил, не пахнет ли тут вором.
Пахло креозотом. Запах был сильнее всего у этого ящика.
Естественно, подозрение пало на плотника, который заколачивал ящик. Но это оказался подслеповатый старик, который ничего не понимал в картинах, получал зашитые рулоны. А зашивала их мисс такая‑то в присутствии мисс такой‑то, которая в присутствии директора павильона выдавала картины по описи. Картина должна была пройти через добрый десяток рук. Кто и когда засунул в рулон полотно из Эрмитажа, ясности не было.
Я бы лично допросил получателя. Я‑то сам с подозрением относился к этому миллионеру. Не он ли оплатил всю эту доставку не по адресу? Но мои инспекторы с возмущением протестовали. Такого человека задевать они не смели.
Оставалось предположение, что похитители собирались вынуть картину в дороге или же где‑то в Огайо, даже на вилле коллекционера.
Тем самым под подозрение попадал огромный круг людей. Разобраться было все труднее.
Чем я мог помочь? Я предложил осмотреть шкафчики с одеждой сотрудников павильона. Все‑таки начинать должен был кто‑то свой.
Запах креозота ощущался всего заметнее в шкафчике номер 34. Принадлежал он некоему Вилли Камереру — германо–канадцу, одному из ночных сторожей.
Джереми сам поехал на квартиру к этому Камереру, но не застал. Вилли уехал на уик–энд и должен был вернуться только в понедельник. Но в понедельник он на работу не вышел.
Ниточка?
Но попробуй найти в Канаде этого Билла, чья одежда пахнет креозотом. Сначала еще поймать его следовало.
Тут мой нос никак не мог помочь. Шансы Джереми падали. Лицо его становилось все длиннее и унылее. Впереди вырисовывалось не повышение и премии, а выговор за упущение. Оказалось, что Джереми отвечал за охрану… а тут еще упустил возможного преступника.
Так мог ли я отказать, когда Джереми пришел ко мне в гостиницу с просьбой:
— Парень, будь другом. Этого Билла видели в Смитсфилде. Недалеко, миль двести отсюда. Поедем, я сам тебя свезу. От тебя ничто не укроется.
Двести миль туда, двести миль обратно на хорошей машине — это же приятная прогулка. Страну мне хотелось посмотреть. Пока что я крутился только на улицах Монреаля. Но один город — это еще не страна, а выставка — тем более.
Забастовка все еще продолжалась, и Джереми сам сел за руль. У него была “паризьен”, пятиместная, практически даже семиместная плоская машина — целый салон, совершенно ненужный для служебных поездок. Но в Монреале таких машин большинство. У всех семей семейные лимузины, хотя ставить их негде. Вдоль всех улиц таблички: “Но паркинг!”, “Но паркинг!” (“Стоянка запрещена!”). Возле домов грозные предупреждения: “Машины, поставленные без разрешения, будут отгоняться”. Платная стоянка в центре города не дешевле обеда в ресторане. Я спросил, почему же делаются только громоздкие машины. Отвечают: заводу выгоднее. Но ведь на улицах тесно. Отвечают: “Заводу нет дела до улиц”. Опять знакомый мотив: “Живите на собственный риск. Наше дело — продать машину, ваше дело — найти стоянку. Наше дело — продать оружие, ваше дело — не попасть на скамью подсудимых”.
Выехали мы по восхищавшей меня бетонной астре, развернулись над путями, пролетели несколько плотин и мостов. Затем потянулась; озерно–луговая страна с одиночными фермами. Пожалуй, она была похожа на нашу Калининскую или Новгородскую область: много озер, много лугов, мелколесье. Выше я говорил, что Германия представляется мне темно–серой, а Канада — кричаще пестрой. Но это расцветка городов, а природа везде одинаково зеленая.
И еще бросалось в глаза собственничество. Лужайки, но огорожены проволокой. За проволокой десятка полтора бычков, травка, а войти нельзя. Придорожный щит извещает: “120 миль до места для пикников”. Только через 120 миль можно выйти на коммунальную травку. А раньше нельзя — травка собственная.
Вот развлекался я чтением щитов, размышлял о сходстве и несходстве их мира и нашего и не очень следил, куда направляется машина. Вообще в Канаде трудно ориентироваться без карты в руках. У дорог нет названий, они нумерованные, и нумеруются в порядке постройки, так что № 2 может быть рядом с № 401. И нет километровых столбов, только указания: до поворота в город такой‑то столько‑то миль. Но не знал я всех этих бесконечных Эссексов, Уэстсексов, Лондонов, Нью–Лондонов и Одесс, попадавшихся нам по пути.
По–моему, мы выехали на запад, потом пересекли трижды очень крупные реки, похожие на реку Св. Лаврентия, потом повернули на юг и даже на восток ехали одно время. Но тут солнце зашло, и я перестал ориентироваться в странах света. Мой неразговорчивый спутник отказывался давать пояснения; один раз буркнул, что едем провинцией Онтарио. Мне казалось, что он не очень четко знал дорогу. Крутил по каким‑то боковым ответвлениям, раза три останавливался, кого‑то расспрашивал, даже по телефону звонил.
Вечерело. На лугах колыхался туман, такой же, как и на наших лугах. Мы были в пути уже часа три, наверняка намотали больше двухсот миль. Я спрашивал, далеко ли до этого Смитсфилда, однако внятных объяснений из Джереми не выжал. В какую‑то въехали мы закрытую зону. Джереми показал свои документы, и нас пропустили, открыв полосатый (и здесь он был полосатым) шлагбаум. Я спросил, не будет ли неприятностей, имею ли я право въезжать в эту зону.
— Вы с полицией, — сказал Джереми.
Каким‑то образом мы оказались у моря, или это было одно из Великих озер, очень большое озеро, если не Великое. Волны на нем шумели. Шум доносился, хотя гребней я не видел — уже стемнело к этому времени. Джереми зажег фары, и все, кроме дороги, утонуло в черноте. Я заскучал. Не люблю ночных шоссе, где не видишь ничего, кроме фар и подфарников. Слепят глаза вспышки встречных машин, а вокруг смола и смола густой ночи. Хорошо еще, что дорога была пустынной, впереди никого. Только за нами шли две машины, не отставая и не обгоняя. Почему не обгоняли? Джереми не гнал, вел свою “паризьен” неторопливо. Может быть, у них ночью не разрешается обгонять? Я не спросил — уже отчаялся вытянуть объяснение.
На каком‑то повороте Джереми притормозил, встал на обочине, вышел, поднял капот. Машина, шедшая сзади вплотную, обошла нас и остановилась тоже; из нее вышли двое: массивный толстяк с гаечным ключом и худощавый в плаще. “Взаимопомощь”, — подумал я. И даже упрекнуть себя успел: вот, мол, осуждал их обычай, думал, что тут каждый за себя, плавай на свой риск, выбирайся как можешь. А Джереми встал на обочину, и тут же ему спешат на помощь.
