И тут я увидел, что Джереми поднял руки вверх, а толстяк хлопает его по карманам — так оружие ищут обыскивающие.
— Руки вверх! — крикнул Джереми мне. — Это гангстеры. Стреляют без предупреждения.
Позже я спрашивал себя, почему я сдался так безропотно, не пытался ни удрать, ни сопротивляться. В такие моменты не успеваешь рассудить, действуешь инстинктивно, чувства диктуют. Я чувствовал себя неуверенным гостем в чужой стране. Меня вез хозяин. И если он, хозяин, поднял руки вверх, видимо, так и полагается. Таков обычай.
Но хотя Джереми руки поднял, все‑таки его стукнули по голове ключом. Мне показалось, что стукнули не очень сильно, однако он свалился разом, как тренировочный мешок, я бы сказал: с готовностью свалился. Толстяк подхватил его за шиворот и поволок в свою машину. Тощий, в плаще, сел на место Джереми за руль. Откуда‑то появился еще один — с перебитым носом, как у бывшего боксера. Он плюхнулся на заднее сиденье и дуло автомата упер в мой затылок.
— Только без глупостей, парень, — буркнул он. — Руки вверх держи.
Машина рванулась с места и понеслась вперед. Мчалась минут десять, потом резко развернулась и помчалась назад, кажется, по той же дороге. Еще минут десять неслась, а может быть, одну минуту. Когда холодная сталь у тебя на затылке, минуты кажутся очень длинными. Потом мы свернули с асфальта и по ухабистому спуску поползли куда‑то вниз. Что я ощущал? Ни гнева, ни досады, ни страха. Почему‑то все чувства подавило любопытство. Везут меня неведомо куда, будут требовать неведомо что. И надо будет мне, обыкновенному негероическому гражданину, проявлять достоинство и стойкость, как экипажу судна, захваченного пиратами. р
Сумею ли я проявить стойкость? Даже любопытно. Что‑то будет?
Был мордобой.
— Дай ему, чтобы не сопел, — сказал главарь.
И массивный толстяк, тот, что волок инспектора за шиворот, как котенка, размахнулся кулачищем…
Половину ночи шел я к этому финалу. Сначала меня везли на машине по каким‑то ухабам, потом высадили, завязали глаза, руки скрутили за спиной и, уперев автомат меж лопаток, повели куда‑то вниз по каменистой дорожке. Очень сложно ходить по перекатывающимся камешкам с завязанными глазами. Через некоторое время послышался плеск, запахло гниющими водорослями и соленой водой — букетом моря. Я подивился, как же это мы ухитрились попасть к морю. Выехали из Монреаля как будто на запад, а море лежит на востоке. Стало быть, я оказался южнее Квебека. Или есть соленые озера внутри страны? Что‑то не припомню.
Все так же направляя дулом автомата, меня втолкнули на какую‑то площадку, шаткую и сырую. Я тут же повалился на мокрые доски. Вокруг плескало и брызгало. Зататакал мотор, шлепать и брызгать стало сильнее, доски мои заплясали… и плясали еще часа два. А может быть, и тут я преувеличиваю время. Минуты очень длинны, когда тебя с завязанными глазами везут на моторном ботике неведомо куда.
Я все думал: сумею ли выдержать характер? Готовил возмущенные речи, не без труда составляя длинные английские фразы в уме. В конце концов решил, что самое убедительное — быть кратким. Надо твердить одно: “Я иностранец. Я гражданин Советского Союза. Я требую, чтобы меня доставили в консульство”. Вот и все.
Наконец пляска на волнах прекратилась, суденышко заскользило по тихой воде. Послышались выкрики, относящиеся к причаливанию: “Держи! Крепи! Сюда кидай, разиня!” Стукнули сходни. Ведомый все тем же дулом, я с трудом выбрался на неподвижный настил. Пахло бензином, масляной краской, свежей ночной листвой, вермутом и почему‑то женскими духами. Я подумал, что буду иметь дело с какими‑то мелкими преступниками — с контрабандистами, возможно. Едва ли тут политическое похищение. Политические ловушки пахнут мокрыми шинелями и крепким табаком. Не духами, во всяком случае.
И когда мне развязали глаза, я увидел, что действительно нахожусь в частном доме, в большой комнате, которая в Канаде считается за полторы (там даже в объявлениях пишут: “Сдается квартира, в 1 1/2, 2 1/2, 3 1/2 комнаты”). Полторы комнаты — это гостиная плюс ниша с электрической плитой, холодильником и шкафчиком для посуды. Вот в этой половинке и расселись, расставив бутылки, стаканы и сифоны с содовой, толстяк (“Гора Мяса” — назвал я его мысленно), Перебитый Нос и Плащ. А против них верхом на стуле сидел еще четвертый, старик лет шестидесяти, щупленький, с непомерно короткими ручками, одетый с подчеркнутой аккуратностью, до синевы выбритый, с прямым пробором в редеющих волосах, даже наманикюренный. Он‑то и оказался зачинщиком.
— Так это и есть чудо–сыщик? — спросил он, глядя на меня с презрительным сомнением.
Я сказал:
— Я гражданин Советского Союза. Я требую, чтобы меня немедленно доставили в консульство.
— Дай ему, чтобы не сопел, — сказал щупленький.
Толстяк, Гора Мяса, привстал, размахнулся своим кулачищем. Но недаром я работал с милицией два месяца. Кое–чему научился там. Я Ударил ногой… по всем правилам самбо. Толстяк взвыл и откатился в угол. Впрочем, я тоже упал, потому что тут же меня хлестнуло кнутом по ноге, по той единственной, на которой я стоял, ударяя.
— А я умею стрелять, — сказал щупленький, помахивая дымящимся пистолетом.
Я сидел на полу. На брюках пониже кармана расплывалось липкое пятно. Жгло невыносимо.
— Дай ему! — повторил чистюля. — Нет, не ты, Боб, ты убьешь со зла. Дай ему, Боксер.
Надеюсь, читатели, никогда вам не придется испытать такого. Очень это скверно, когда тебя бьют сапогами куда попало, связав предварительно руки. Это даже не очень больно, больно только в первый момент. Это обидно и унизительно. Ты человеком себя не чувствуешь. Человек — это борец за жизнь, а ты — мешок для тренировочного битья. И обидно, и до слез себя жалко: вот был у мамы любимый сын, ухоженный, взлелеянный, был примерный ученик, отличник учебы, аспирант на государственной стипендии, гордость педагогов, будущий научный работник с редкой специальностью, владелец уникального дара, для всего человечества важного. И что он сейчас? Мешок для битья.
— Хватит, Боксер. Я с ним поговорить хочу.
— Я требую, чтобы меня доставили в консульство…
— Какие консулы у нас в Мэне? Первый раз слышу. Дурачок нам попался какой‑то несообразительный. Добавь ему еще, Боксер, чтобы шарики вертелись лучше.
Бьют, бьют, перекатывают по полу. Головой мотаю, прячу лицо от сапог.
Уже погодя, когда битье кончилось, начинаю соображать. Почему помянут Мэн? Мэн вовсе не в Канаде, это один из американских штатов, крайний северо–восточный. И, кстати, он на берегу океана. Неужели меня завезли в Мэн? Когда же мы пересекали границу? По морю ее обошли, что ли? А не тогда ли, когда Джереми показывал документы у шлагбаума?
