– Я там с ресивером малость похимичил и еще кой-чего подкрутил. Эти, с Ыхдыща, на низких частотах общаются. Наше ухо их «чвак-чвак» не разбирает, а вот с этой конструкцией, – он кивнул на слуховой аппарат, – все сразу слышно. Пользуйся, Вася!
Ерохин оторопело молчал. Пасечник прищурился на закат и кротко улыбнулся.
– Жалко, не много я успел. Пытался тебе глаза отвести байками, но ты башковитый, все просек. Еще бы пару годиков мне потрудиться – и стало бы у нас на берегу совсем чисто!
– Что ж ты меня в колодце не оставил? – тихо спросил Ерохин.
Пасечник изумленно уставился на него.
– Да ты что, Вася? Что я тебе, зверь, что ли?
Из-под крыльца выбралась меленькая тощая кошка и ласково потерлась об ноги пасечника.
– А, Манюся моя блохастая! – обрадовался Илья. – Ишь, попрощаться вышла, чуткая душа.
Ерохин вздохнул, вытащил рацию и сказал:
– Да. Теперь можно.
Месяц спустяВасиль Сергеич приехал к родителям в пятницу вечером, привез отцу лекарств, а матери новую мультиварку взамен старой. Июль выдался прохладный, вечерами приходилось накидывать рубаху.
– Дождя бы еще хорошего, – прокряхтел отец, обняв его. – Чтоб уж пролило так пролило!
Ужинали отварной картошкой с лисичками в сметане – как любил Василь Сергеич. После ужина Ерохин вышел из дома посмотреть закат. Размякшее солнце таяло в малиновой дымке, растянувшейся вдоль горизонта. Над ним небо светлело до прозрачности, как озерная вода, и где-то высоко-высоко из этой прозрачности выплывала первая звезда – яркая, чистая.
Деликатно завибрировал телефон.
– Слушаю.
– Не знаю, где ты это записал, – сказал Угличин, по привычке переходя сразу к делу, – но наши утверждают, это не помехи. Откуда ты такую странную трескотню взял, а, Василь Сергеич? Неужели птица?
– У соседа в доме прослушку поставил, – думая о своем, пробормотал Ерохин. – Принимающую низкие частоты. Не помехи, говоришь…
– Василь Сергеич, ты там принял, что ли? – осведомился Угличин. – Какие еще низкие частоты?
Ерохин отключил телефон.
– В слуховом аппарате, – в пустоту сказал он.
Налетел ветер. Ерохин закрыл глаза, слушая, как шумят вокруг старые яблони, посаженные еще его дедом. На мгновение он словно растворился в окружающем его мире и ощутил, как зреют и наливаются на деревьях яблоки, как корни медленно переплетаются под землей, как шепчет и клонится за баней некошеная трава. Над головой сияла звезда. Мир был огромен и вечен, и следователь Ерохин был огромен и вечен, а может, мал и преходящ, – это совершенно не имело значения.
Что-то захрипело поблизости, и со щелчком включился динамик.
– А я на зоне был фартовым пацаном! – заорал певец. – Да, тля, фартовым, тля, фартовым, тля, пацанчиком!
Ерохин дернулся как от удара и широко открыл глаза.
За соседским забором загорланили, завопили, перекрикивая друг друга. Захлопали двери, кто-то выматерился от души, споткнувшись об порог.
– Вован, где бухло? – загнусавил женский голос.
– Я те чо, неясно сказал? Дура, блин.
– Да пошел ты!
– Сама пошла!
Ерохин с окаменевшим лицом отодвинулся в тень.
– Сукой буду, вискарь брали!
– В багажнике глянь.
– Я не понял, а чо с музоном?
– Веселухи хотца!
– Паш, врубай!
И Паша врубил.
– Все девки будут наши! – надсадно взвыл певец. – Скажу я, не тая: коль бабе кинешь сотку, она уже твоя!
«Всегда вокруг них дерьмо и разорение», – внезапно припомнилось Ерохину.
Остервенело залаял алабай.
– Пристрелю, сука!
– Мальчики, это кобель!
– Правильно, сука у нас – это ты.
Заржали радостно и удовлетворенно. Кто-то проломился через малинник к забору и встал к Ерохину лицом. Зажурчала струя.
«Сожрут они нас, Вася, и не подавятся».
– Мангал где?
– У-у, мяско! Ирка, у тебя тоже мяско!
– Отвали!
– А я слабаю вам шансон да под шикарный закусон!
Алабай надрывался у калитки и громко взвизгнул, когда ему дали пинка.
– О, идея! Давайте Дику татушку наколем?
– А чо, прикольно! На загривке, а?
– Вован, мы ща твою псину облагородим!
«Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы один путь».
Ерохин вытащил слуховой аппарат и вставил в ухо.
– Чиолк-талк! – после паузы заклекотал аппарат. – Чток-чток-чток! Ктечк-ичик!
– Кичк! – отозвались с другой стороны. – Клок! Клок!
«Заявление на увольнение в понедельник подам, – спокойно подумал Ерохин. – Много их, конечно. Нас пока больше. Но если меры не принять, здесь будет их база, а должна быть наша земля».
Он привычным движением поправил кобуру на поясе, одернул рубаху – и уверенно двинулся туда, откуда доносились веселые пьяные голоса.
Небо было чистым, насколько хватало глаз. Лишь кое-где – будто намертво приколоченные белые лоскуты облачков. Самая жаркая пора в этом уголке планеты.
Под та-хитой проносился пустынный пейзаж. Много песка, мало растений. Я летел в город людей.
Неясное пятнышко на горизонте вскоре выросло в мегаполис, окруженный засаженными полями. Серые стены цитадели землян, возведенные с помощью гутчей, высились над посадками нерушимым монолитом. Город защищен, на та-хитах не прорваться. Всякая попытка равна самоубийству: при пересечении барьера машина теряет силу и беспомощно падает с огромной высоты. Нетрудно догадаться, что происходит с пилотом.
В незначительном отдалении от каждого города обязательно располагалась посадочная площадка. Отыскав среди полей небольшой квадрат, я бросил свою та-хиту вниз. Площадка пустовала, и я нагло сел прямо в центре. Отключил силу, проверил экипировку и покинул душноватую кабину. Движущие кольца замедляли вращение.
Осматриваясь, я направился к городу по прямой, отменно утоптанной дорожке. По обе стороны колосились местные злаки, а где-то посреди пути их сменили пищевые культуры гутчей. Хорошо.
Мне даже не пришлось стучать в ворота: до них оставалось еще шагов двадцать, когда из маленькой двери появились два привратника. Бдят. И не боятся вот так открыто выходить наружу. Думают, если я один, то не стоит и опасаться? Ну конечно, ведь у каждого по автомату! Совсем загордились с такими игрушками в руках. Нехорошо.
Я остановился в трех шагах, вежливо поклонился.
– Чего тебе, собачка? – спросил стоящий слева, но напарник осадил его:
– Юра, помолчи. – Скромно кивнув мне в ответ, он сказал: – Представьтесь и назовите цель вашего визита.
