Желтый свет из маленького оконца освещал прибрежный песок и какую-то костлявую лапу, очень похожую на куриную. Вела она себя вроде мирно — вяло ковырялась в песке да почесывала лениво бревна, выскребая из них мох и труху.
И к бабке было ходить не надо, чтобы понять, что это такое. Избушка на курьих ножках в натуральную величину.
Андрей Т. причалил, стряхнул воду с доски и направился к низенькому крыльцу, держась от ноги подальше. Кто знает, а вдруг она, как дурная лошадь, — лягнет своим куриным копытом и ходи потом, мучайся, загипсованный.
Но ноге до него, похоже, не было никакого дела; она спокойно впустила его на крыльцо и дала постучаться в дверь. За дверью мирно играло радио, и голос певицы Зыкиной бодро выводил «Я — Земля…».
— Заходи, коль пришел, не заперто, — ответили из-за двери. Андрей Т. пошаркал подошвами о крыльцо и прошел в избушку.
За широким столом без скатерти сидела очень даже знакомая личность и улыбалась беззубым ртом. Марфа Крюкова, бабка Мара, — это была она. Рядом с ней сидела в точности такая же бабка, полная ее натуральная копия. Разница была только в нарядах. На одной был пестрый платок и какая-то выцветшая шубейка, на другой — зимняя милицейская шапка старого, еще довоенного образца, и старенький женский ватник.
На столе стоял самовар, баранки в большой тарелке и вафельный торт «Сюрприз». Бабки чинно сидели рядом и пили чай из глубоких блюдец.
Андрей Т. хотел поздороваться и переводил взгляд с одной на другую, не зная с кого начать.
— Здравствуйте, — сказал он обеим сразу, увидел в углу золоченые образа и на всякий случай кивнул.
— Шахматы, милок, у печки поставь, пусть чуток пообсохнут. — Бабка Мара показала блюдцем на печку, потом сказала гостю приветливо: — Наплавался, натрудился, теперь садись, подкрепи желудок. Вот напитки, наедки, — она кивнула на самовар и баранки, — ешь, пей, разговаривай, коли не брезгуешь старушечьим обществом. Вот сестра моя, познакомься. По имени она — Бабка, по фамилии — Голубая Шапка.
Копия Марфы Крюковой отодвинула от себя блюдце, встала по стойке смирно и молча протянула Андрею Т. твердую, мозолистую ладонь.
Тот пожал, они познакомились.
Андрей Т. попивал чаек, закусывал румяным баранком и слушал бабкины разговоры.
— Здесь она, Шапочка моя, и живет, считай, почти как на даче. — Марфа Индриковна громко прихлебывала и рассказывала ему про сестру. Та сидела и лишь кивала, подливая гостю из самовара. — Хорошо ей здесь — ни шуму, ни беспокойства. Речка вон бежит по песочку. Изба, огород. Сама себе и рыбки наловит, и зверя какого в капкан застукает. А глядишь, и я ей чего подкину — ватник вон почти новый справила, лыжи в прошлый год подарила. Сестрице моей, как вору, — все в пору. Нынче вон баранками разжилась, этот торт на празднике выиграла. Нет, Садко, жить здесь можно, особенно, когда ты безъязыкий.
Андрей Т. сидел, расслабленный, за столом, ел вприхлебку и пил вприкуску и не хотел ни о чем думать. Бабкин разговор затормаживал, слушать ее было приятно, как приятно сидеть в тепле после долгого холодного перехода.
— Ты не гляди, что она молчит, — продолжала Мара свою историю про сестрицу, — она все слышит, все понимает. Она у меня молчальница, безъязыкая, как моя клюка. Только с рыбками говорит да с птичками, а много ль с ними наговоришь. Пока чистишь да потрошишь к обеду. Или с Ивашкой каким заблудшим. Пока в печку его сажаешь… Да уж какие нынче Ивашки… Они сами тебя первую на храпок возьмут да еще и револьвер к брюху…
Андрей Т. кивал и слушал, как настенные часы-теремок отмеривают по капле время. Стрелочки стояли на месте. Они тоже слушали бабку, забыв обо всем на свете.
— И сами эти Ивашки столько не стоят, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то еще с брусникой моченой, когда на Пасху или на Троицу.
Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.
— Название одно — Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, валяться, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…
Старуха все говорила, а часы все показывали одиннадцать.
— Что-то наш гостек загрустил. Ты бы, что ли, Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко из погреба принесла.
Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжелая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова, как ни в чем не бывало, прихлебывала чаек.
Справившись с неподъемной крышкой. Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проем. В погребе что-то гудело и булькало; тяжелый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.
В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал — пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые — руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли деревянный, то ли выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного и загадочного.
Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.
И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.
— Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь веселая. — Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. — Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты без недостатков видел. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у нее не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идет она, значит, по лесу, видит — ягодка, надо съесть. Съела она ее, стало брюхо у сестрицы большое. Идет дальше. Видит — другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у нее больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…
Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тетка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:
Тик-так, прыг-скок,
Время спряталось в песок.
Бежит речка по песочку,
Золотишко моет,
Не ходи, Ванек, в солдаты —
На войне угробят…
— Здесь у нас хорошо, спокойно, — она продолжала петь, но теперь почему-то прозой, — и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней — время стоит на месте. Как вошел ты сюда в двадцать три ноль-ноль, так в эти же двадцать три ноль-ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. — Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. — Ребеночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холеный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживем.
