– Хм… плохо, – кивнул комендант. – А дуканщик что говорит?
– Дык… – Тут унтер задумался, почесал затылок, а затем решительно произнес: – Ничего не говорит, ваше благородие.
– Совсем ничего?
– Совсем, – кивнул Конуркин. И тут же опроверг свои слова: – Как есть говорит – знать не знаю и ведать не ведаю, кто такие. Первый раз седни зашли и вот нá тебе – такой дебош устроили.
– Точно так говорит?
– Точно, – убежденно кивнул унтер.
– Ты на всякий случай это… сходи к дуканщику и еще раз его порасспроси. И, это… с людьми своими поговори. Может, они чего заметили? А ну как удастся найти, кто это так наших «гостей» приложил. Нам же это без наказания никак оставлять не можно. Циркуляр-то помнишь?
– Так точно, ваше благородие.
– Ну вот. Значит, этот случай надо расследовать со всем возможным тщанием, понял?
– Не извольте беспокоиться, – расплылся в улыбке Конуркин, – в лучшем виде всё сделаем, ночей спать не будем, всё искать и искать.
– Ну-ну, посмотрим, – усмехнулся комендант, – иди давай, работай.
Конуркин четко отдал честь и вышел из кабинета, а штабс-капитан откинулся на спинку стула и отвернулся. Около минуты в кабинете висела напряженная тишина, а затем комендант негромко произнес:
– Господа авиаторы, ну и долго мне еще так отвернувшись сидеть? А ну кыш из моего кабинета!..
Удалившись от комендатуры на полверсты, трое молодых техников остановились и закурили.
– Да уж, – спустя пару минут произнес Трифон, – чудом вывернулись.
– Всё равно славно мы этим уродам врезали, – довольно осклабившись, заявил Ставрос.
– Хорошо-то хорошо, но ежели б его благородие не оказался таким добрым, нам бы очень лихо пришлось, – заметил Прокопий.
– Подумаешь, ну дали бы трое суток гауптвахты, ну посидели бы.
– Да гауптвахта – это еще ничего бы, – покачал головой Прокопий, – могли бы вообще из армии попереть. Сам вспомни, что в циркуляре было.
– Ну уж нет, – убежденно замотал головой Трифон, – никто бы нас из армии не попер. Только не сейчас. Ты думаешь «англичанка» нам Лимасол простит? Вот помяни мое слово – будем мы с ней воевать. И скоро.
– «Англичанка»? Да окстись, – рассмеялся Ставрос. – Когда это они сами в большую войну влезали? Они ж всегда стараются чужими руками жар загребать. А нынче-то кто за них подписаться готов? Французы? Да они, как мы с немцами так замирились, тише воды, ниже травы сидят и рыпнуться не смеют. Или итальянцы? Три раза ха! Или, может, САСШ?
– А вот попомни мои слова, – угрюмо бросил Трифон.
– Ладно, – прекратил дискуссию Прокопий. – Хорошо то, что хорошо кончается. Ну, каковы наши дальнейшие планы?
– Чет меня уже не тянет по городу шляться, – пожал плечами Трифон. – Может, обратно на базу возвернемся?
Ставрос согласно кивнул.
– Ну, хорошо, – так же кивнул Прокопий. – Поехали на базу. Я как раз учебник по тригонометрии у лейтенанта Энгельгардта взял. Вот и позанимаюсь, раз свободное время образовалось.
Друзья понимающе кивнули. Прокопий мечтал стать летчиком и активно готовился к экзаменам в летную школу.
– Ну, тогда пошли извозчика искать.
– А чего его искать. Через два квартала у фонтана их всегда несколько торчит – лошадей поят да седоков ожидают, – весело заявил Ставрос.
И трое друзей, развернувшись, двинулись дальше по улице…
Через год Прокопий сдаст экзамены в летную школу и, отучившись два года, станет морским летчиком. Погибнет он через пять лет, в ноябре 1937 года, когда его торпедоносец будет сбит при налете на Скапа-Флоу. Трифон пройдет всю Вторую великую войну в чине техника и демобилизуется в ноябре 1942 года на Шетландах. Купит домик неподалеку от Славенграда, как после победы стали именовать бывший Леруик, и полюбит сидеть на завалинке, наблюдая, как с аэродромов Алексеевска, главной военно-морской базы Российского императорского Атлантического флота взлетают самолеты. А Ставрос… Ставрос тоже дослужится до победы. После демобилизации создаст собственную авиакомпанию «Вазелониди», которая через пятнадцать лет станет самой крупной авиакомпанией Средиземноморья. У этой авиакомпании будет одна изюминка, поначалу отличающая ее от всех остальных, а затем перенятая большинством российских авиакомпаний – самые большие пассажирские самолеты его авиакомпании будут носить имена прославленных летчиков Российского императорского воздушного флота. И одним из них будет «Прокопий Беляев».
Николай Желунов. Русский, немец, мертвец
Когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, на баке прозвенели семь склянок. Изможденные официанты, словно призраки, сновали среди столиков на открытой верхней палубе. Но вот исчезли на камбузе залитые вином скатерти, музыканты спрятали скрипки в футляры, и последние гуляки разбрелись по каютам. Золотые электрические шары над палубой медленно погасли, и пала тьма. В тишине едва слышно стучала где-то во чреве судна машина, да если перегнешься через борт – услышишь мерный плеск морских волн.
В почти непроглядной темноте на баке недвижно стояли три тени. Соленый свежий ветер порывами налетал на судно. Молчание. Тлеющий бессонный огонек трубки. Хлопанье черных крыльев плаща. Но вот рассвет нагрел восточную кайму горизонта до тусклой голубизны, и на ее фоне проступил волевой горбоносый профиль в плюшевом кепи, окаймленный профессорской щеточкой бороды.
– Товарищ Хесслер, что со временем?
– Через два часа прибываем, – глухо отозвалась тень слева.
Обладатель орлиного носа сурово свел брови, словно эта информация несла в себе серьезную проблему. Хесслер, запахнув пальто, широко расставив ноги в галифе и кожаных сапогах, смотрел вперед – с невозмутимостью станкового пулемета. Его скуластое лицо было чисто выбрито. Выбившиеся из-под фуражки черные волосы трепал ветер. Папироса в углу рта рдела скрытой яростью.
Солнце выскользнуло из-за неровной кромки гор на горизонте – и в мир вернулись краски. Белый, как крыло чайки, теплоход «Новониколаевск» величественно рассекал малахитовые водяные валы в золотых искрах пены; ночная тьма оставалась позади, словно корабль вышел из какого-то иного мрачного мира – а прямо по курсу поднимался из волн огромный город в густой зелени пальм и вечном рокоте прибоя. Город устремившихся к небу колоколен и минаретов, город-дом тысячи кораблей и миллиона лодок, с берегами, украшенными кремовым мрамором дворцов и темным камнем тысячелетних крепостных стен.
– Товарищи, – мрачно, почти скорбно сказал орлиноносый (в утреннем свете стало видно, что волосы его белоснежно седые, а глаза окружает сетка морщин), и его спутники приблизились. Хесслер злым щелчком запустил окурок в волны. Третий товарищ, невзрачный молодой человечек с соломенной щеткой усов и серыми глазками, вцепился ладонями в борт и ловил каждое слово, – товарищи, мы с вами прибываем на землю заклятого классового врага. Сохраняйте пролетарскую бдительность. Партия дала нам задание – стать свидетелями этой буржуазно-монархической комедии, и не более. Сохраняем видимость дипломатии… хотя отношение врага к нашей республике известно. Вам слово, товарищ Нойер.
