Природа — и в той части, где ее не затронули дела человеческие, — однозначна и надвариантна. Вариантность — признак ноосферы.
Так! Место и настроение подходит для попытки выскочить из «Лунки». Нужна еще отрешающая мысль, чтобы подготовить момент абстракции. Ну, скажем… в ритм шага под горку и с некоторой натугой — вот такая:
— если взирать на нашу планету со стороны и еще быть, для общности, существом иной природы (я-надвариантный и есть иной природы, ниточка сознания, петляющая в многомерном континууме возможностей), то увидится совсем не то, что видим мы с Ник-Ником, два спешащих на работу инженера: не облака, не здания, не машины, не люди… иное;
— как вслед за перемещением по крутому боку планеты размытой линии терминатора, оттесняющей тьму, оживляется материя. Все замершее на ночь начинает шевелиться, колыхаться, сливаться в потоки и растекаться ручьями действия, пульсировать, закручиваться круговертями динамических связей, пузыриться. Так-то оно понятно, что пузырение материи суть возводимые здания, промышленные конструкции, емкости всякие, что потоки состоят из грузов и стремящихся на работы людей, а пульсируют, к примеру, скопления пассажиров на платформах и остановках. Но со стороны это имеет иной, какой-то простой первичный смысл: взошедшее над материками светило разжигает мощный ноосферный пожар дел и действий. И так ли уж существенны конкретности: не только в виде машин, людей, зданий — но и языки пламени действий, «разумного пожара»? Разве что самые крупные очаги его — города, вихри космической жизни на поверхности Земли.
Вот он, момент абстракции. Какой простор! Все множественно, неопределенно, размыто… и я будто не иду, а лечу.
Опомнился. Свекольное поле позади, тропинка ведет мимо ограды Байкового кладбища. Я на ней один, Ник-Ника нет. Почему? Я не зашел за ним? Он уволился? Не нашли ту шлюпку в Баренцевом море?..
И это тоже будто все равно.
Тропинка пересекает овраг, ведет в гору и постепенно расширяется в улицу. Слева на кладбищенской стене из красного кирпича сейчас будет табличка с названием — белые литеры по синей эмали, снизу эмаль отбита, выступила ржавчина. Ржавчина-то неколебима, а название?.. Приближаюсь, смотрю: все в порядке — «Чапаевская».
…Мне даже смешно: что в порядке? Что я оказался в «лунке» более своей, более родной, чем другие? Этого-то как раз мне и не нужно.
Поднимаюсь по тропинке, вспоминаю завершение вчерашнего разговора с батей — уже за обеденным столом.
— Бать, а Кутяков носил усы?
— Не… они у него не росли, молодой слишком был.
— А почему его убили?
— Почему, почему… война, стреляют, вот и убили. Почему польскую кампанию профукали, вот ты что спроси!
— Ну, почему?
— Бестолковщины было много, разнобою между фронтами! — Отец снова начинает горячиться. — Наш командующий Егоров Александр Ильич одно, а Тухачевский — другое. А ведь до Львова дошли, до Варшавы!
— Егоров, Тухачевский — это которых расстреляли? — брякаю я, не подумав.
У бати отваливается челюсть. Он смотрит так, что я помимо воли втягиваю голову в плечи: сейчас стукнет.
— Ты… в своем уме?! Кто же бы это их расстрелял, Маршалов Советского Союза! Кто бы такое допустил?! Ты думаешь, что говоришь?
— Ой, бать, извини! — спохватываюсь я. — Это я о процессе одном вспомнил, нашумевшем… там валютчики, налетчики. Фамилии у них похожие. Что-то в голове не так щелкнуло.
— Э, Алешка, тебе пить больше нельзя! — Отец отодвигает недопитую бутылку.
В его варианте 1937 год ничем не отличается от других. Да и про остальное подумать: ведь слава полководца помимо дел и подвигов его всегда содержит еще два ингредиента: а) геройскую смерть и б) талант описавшего все литератора (если он вообще наличествовал). Название «Чапаевская» присвоено двадцать пятой дивизии после гибели Василия Ивановича; а ежели погиб не он, а Кутяков, ежели Фурманов и вовсе прославил Владимира Михайловича Азина?.. В сущности, здорово, что людей и дел для легенд всегда гораздо больше, чем самих легенд. Разве менее легендарной фигурой, чем В. И. Чапаев и И. С. Кутяков, был их преемник на посту комдива-25 Иван Ефимович Петров — герой обороны Одессы и Севастополя, затем командующий 4-м Украинским и 2-м Белорусским фронтами? А вот не повезло человеку в литературе, в эпосе — да и войну пережил…
Солнце поднялось, Венера стушевалась в его блеске. Улица ведет меня под гору, в нашем городе они все — с холма на холм. В редеющем тумане внизу, как киты, плавают троллейбусы. Отсюда до института два квартала вниз да один вверх.
Подхожу к двойным дверям без трех минут восемь. Сотрудник валит валом. Малиновая вывеска с золотыми буквами «Институт электроники» и республиканским гербом над ними. Ничего не имею против. В уме сразу определяется.
— работаю в лаборатории ЭПУ (электронных полупроводниковых устройств) четвертый год, но все еще рядовой инженер — не лажу с начальством и разработки были неудачные; сейчас занимаюсь микроэлектроникой, диодными матрицами; здание это моложе института, строительство задержалось из-за того, что в выемке под фундамент обнаружили остатки древних хижин да пещеры времен палеолита, — археологи свою науку двигали, неандертальца искали, а мы первый год работали по чужим углам, преимущественно в городских библиотеках.
У электрочасов, на которых мы отбиваем время прихода, толчея и обмены приветствиями.
— Привет, Алеша! Ты не в отпуске?
— Привет, нет — и нескоро буду… Здравствуйте, Танечка! С хорошей погодой.
— Здрасьте. Спасибо. И вас…
— Здоров, Алеш! — Тянет руку Стасик, мой и Сашкин школьный приятель, ныне сотрудник отдела электронных систем — самого важного, на него весь институт работает. — Ну, как там твои матрицы — идут?
— Здоров… — пожимаю руку. — Как тебе сказать… чтоб нет, так да, а чтоб да, так нет.
— Давай-давай, ждем их!
Ну вот, пожалуйста: уже «давай-давай»! С порога обдает меня терпкий аромат институтских дел, проблем, взаимоотношений. Здесь выскочить из «лунки» потрудней, чем на бугре. Там я хожу — здесь работаю. И не просто, а вкладывая в свои дела и относящиеся к ним проблемы ум и душу.
…При всем том институт — зона наибольшей повторяемости меня (как и Кепкина, Стрижа, Уралова, Тюрина), а тем и зона наиболее вероятных переходов. Здесь мы бываем чаще всего и взаимодействуем — во всех вариантах. В эту зону входит — с радиально убывающей вероятностью — окрестность института и весь город. Но главное место ее, самый центр, — три комнаты в конце левого крыла на четвертом этаже: две исконно лабораторные и третья — бывшая «М-ОО».
