— здесь же я и сам скрываюсь после побега, вру, как могу, хозяйке Александре Владимировне, что-де вернулся с Севера раньше конца договора, паспорт и трудовую книжку скоро пришлют; пробавляюсь случайными заработками, мелкими кражами — мне не фартит.
Правда, две последние линии — не совсем н. в., не основные: такие крайности, как и вчерашняя, только другого знака. Через сны я возвращаюсь и из них, как из кошмара, с невыразимым облегчением.
Но сейчас по закону маятника могло занести и в них. Неужели?.. Ой, не хочу!
Но нет на стене у двери гвоздя со стеганкой — культурная вешалка на три крюка, на ней на плечиках — два плаща: синий мой, кремовый Сашкин. На столе возле окна стопка книг, логарифмическая линейка лежит… уф! Подхожу, смотрю книги: «Полупроводниковые материалы и приборы», сборник «Микроэлектроника за рубежом», курс теории вероятностей. Значит, инженер, работаю в институте.
…Перемещения по вариантам во снах отличаются от таких же наяву пространственными скачками. Квартира, где я засыпал с Люсей, несостоявшейся моей женой. На Ширминском бугре, в пяти кварталах отсюда, сейчас там этого дома нет. Квартира Лиды, Лидии Вячеславовны, другой несостоявшейся моей супруги, — в центре города. А я вот где. При переходах наяву должна сохраняться пространственно-временная непрерывность — сны от нее освобождают: в пространстве многие километры, а по Пятому измерению рядом.
Одеваюсь медленно и небрежно, будто и впрямь непроспавшийся грузчик.
Состояние психического похмелья: был вчера на пиру, на славном пиру возвышенной жизни, прогулялся вдрызг — и вот… аист-солнце-пальма.
Я плохой вариаисследователь. Просто никудышный, дисквалифицировать такого. (Не дисквалифицируют, нас всего-то два с половиной: я, Кепкин да «мерцающий» Стриж).
Теоретически все понимаю, могу объяснить другим — даже с перлами из индийской философии — про «морковку счастья», все такое. А на деле… как я вчера страстно цеплялся за ту жизнь, где Люся, отец, биокрылья, моя лаборатория с «мыслящим веществом» с Меркурия! Как боялся сейчас стеганку свою на гвозде увидеть. И это чувство тяжелой похмельной досады — об упущенной «морковке счастья».
Прекрасно понимаю, что все варианты — просто слагаемые, составные части Пятимерного Меня, как, скажем, детство, юность, зрелость — части моей жизни, или, еще проще, пальцы, нос, волосы — слагаемые моего облика… а все равно.
Нет, слаб, только и хватает отрешенности на сам переброс, да и то не всегда.
Постой, но где же Сашка? Раскладушка собрана и задвинута за печку, у окна нет его красно-желтой «Явы». Только плащ. Помирился, что ли? Или?.. Размыто все, неопределенно, пока не сориентируешься как следует.
Выхожу на затуманенный двор, умываюсь по пояс под водопроводным краном. Вытираюсь, осматриваюсь.
Клубничные грядки уходят в перспективу. Вдали, у забора, над ними склонились хозяева: Александра Левчун, дородная матрона, величавой осанкой напоминающая памятник Екатерине II у Ленинградского оперного, и ейный муж Иван Арефьевич, язвенник и пьяница, афишных дел мастер. Собирают ягоду в корзину. Они сейчас в самой цене.
Вечером Иван Арефьевич с выручки крепко поддаст (а в варианте, где я грузчик, так и в компании со мной), начнет дерзить своей супруге, скандалить, за что будет вышвырнут ею на крыльцо; а там станет барабанить кулачками в дверь и кричать: «Жизнь ты мою заела, зараза!»
…Вот представил эту сцену — и сразу ностальгия по вчерашнему.
Приглядываюсь: калоши темных брюк Ивана Арефьича будто пляшут — то завернуты, то опущены. Видно, колебался человек, не завернуть ли, чтоб не замочить о росу. Кофта на Александре Владимировне тоже мерцает, меняет фасон и цвет с синего на желтый.
Это означает, что я все-таки надвариантник. Уж коли стал им, приобщился к Пятому, от эффекта мерцающего восприятия близких вариантов не избавишься. Да и не надо.
Не спросить ли у них о Сашке? Нет, могу попасть в неловкое положение.
Может статься, что им это имя ничего не говорит.
Возвращаюсь во времянку, бреюсь, жарю на электроплитке непременную яичницу. Завтракаю. Несколько минут сижу за столиком, собираюсь с мыслями.
…В сущности, никаких сверхъестественных качеств это сверхзнание не дает. И пить-есть надо, и на жизнь зарабатывать.
Правда, при перебросе в камере эмоциотрона наблюдаются шикарные эффекты: исчезновение из поля зрения наблюдающих или даже прохождение сквозь стену.
Только все это кажимость. Накладываются друг на друга многие сходные варианты, вот и кажется, что человек расплывается в пустоту, но если ткнуть в ту пустоту палкой (Кепкин, зараза, такое разок проделал со мной), будет ой как больно. А со стеной и вовсе — в варианте, в который ты перешел, нет в этом месте стены, только и всего.
И сегодня для того, чтобы перейти в Нуль (откуда начинаются все перебросы), мне надо просто идти на работу — жить и действовать обыкновенно. Только с большим пониманием всего.
Глава III
Вариант с Толстобровом
(Первое приближение к Нулю)
Опыт: перевернем включенные приемник и телевизор.
Результат: а) звучание приемника не изменилось; б) изображение в телевизоре перевернулось.
Обсуждение: опыт обнаруживает разную природу передаваемой этими приборами информации о мире. В приемнике она не зависит от системы координат, в телеке же — зависит. Становится спорной, сомнительной объективность существования т. н. «телестудий» — ведь если, к примеру, перевернуть на 180 градусов трубу телескопа, то показываемые им звезды и созвездия не перекувыркнутся же!
…С этого может начаться новая теория относительности и очередной «кризис физики».
К. Прутков-инженер. Исследователь, т. 5
Я шагаю по булыжной улице, узкой и грязноватой, мимо заборов, из-за которых свешиваются ветви яблонь с капельками осевшего на листьях тумана, мимо одноэтажных особняков и клубничных гряд. Начинаю путь в институт и к Нулю. В институт-то просто, час ходу пешком или 20 минут в переполненном автобусе. А в Нуль-вариант попаду ли сегодня?..
Вот дом, в котором живет Ник-Ник, — единственный многоэтажный на всю Ширму. Живет ли? Сейчас определимся.
Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по коридору, стучу — с замиранием сердца — в дверь: кто откроет? Если незнакомый, извиняюсь: ошибся, мол, этажом. Открывает Толстобров, бормочет:
— Ах, ты… входи!
В комнатке (не больше моей во времянке) мало мебели: диван, стол, стул, но глухая стена до потолка закрыта стеллажами с книгами. На столе среди бумаг и журналов — электроплитка, на ней в кастрюльке варится кофе.
