— Иди сюда, — почти весело произнёс он, — я давно ждал этой встречи. Поговорим. И людям интересно будет.
Зернов-двойник неторопливо прошёл к трибуне, провожаемый взглядами, полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно, только редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стул-табуретку и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не являло собой ничего необычного: сидели два брата-близнеца, встретившиеся после долгой разлуки. Но все знали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой? Я понимал теперь адмирала Томпсона.
— Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого, — спросил Зернов номер один.
Зернов номер два недоуменно пожал плечами:
— Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю понимать… — Он посмотрел на Зернова и усмехнулся. — Как мы похожи всё-таки!
— Я это предвидел, — пожал плечами Зернов.
— А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий, а я только повторение? Ведь я — это ты, я помню всю свою или твою — уж не знаю теперь чью — жизнь до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню: синтезированная память свежее. Антон Кузьмич, — обернулся он к сидевшему в зале профессору Кедрину, — вы помните наш разговор перед отъездом? Не о проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?
Профессор смущённо замялся:
— Забыл.
— И я забыл, — сказал Зернов.
— Вы постучали мундштуком по коробке «Казбека», — не без нотки превосходства напомнил Зернов номер два, — и сказали: «Хочу бросать, Борис. С завтрашнего дня обязательно».
Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим окурком.
— У меня вопрос, — поднялся адмирал Томпсон. — К господину Зернову в зелёном свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?
— Конечно, — ответил по-английски Зернов-двойник.
— И сувенир, который вам так понравился?
— Конечно, — повторил Зернов-двойник. — Вы подарили мне авторучку с вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей летней куртки.
— Моей летней куртки, — насмешливо поправил Зернов.
— Ты не убедил бы меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю: я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского лётчика и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждёт такой же конец, я его предвижу.
— Может быть, мы исключение, — сказал Зернов, — может быть, нам подарят сосуществование?
Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя присущего ему хладнокровия, другой был внутренне накалён и натянут. Даже губы его дрожали, словно ему трудно было выговорить всё то, что рождала мысль.
— Ты и сам в это не веришь, — сказал он, — нас создают как опыт и уничтожают как продукт этого опыта. Зачем — никому не известно, ни нам, ни вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню. — Он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути знакомый взгляд. — Когда стало опускаться облако, Анохин предложил двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так вот: ты можешь встать и уйти, я — нет. Что-то уже приказало мне не двигаться.
Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
— Не выйдет, — печально улыбнулся Зернов-двойник. — Поле — я прибегаю к вашей терминологии: другая мне, как и вам, неизвестна, — так вот, поле уже создано. Я в нём как в скафандре.
Кто-то сидевший поблизости также попробовал дотянуться до синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотнённый, как дерево, воздух.
— Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать, — сказал визави Зернова. — Я всё-таки человек, а не биомасса. Ужасно хочется жить…
Жуткая тишина придавила зал. Кто-то астматически тяжело дышал. Кто-то прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
— Люк ап! — вскрикнул он.
Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зернову в зелёном свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Её граммофонный раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак, прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней почти трехметровый слой снега. Ещё через полминуты пенистый край трубы начал загибаться наружу, и в открывшейся всем её розовой пустоте мы не увидели ни стула, ни человека. Ещё минута — и лиловая пена ушла сквозь потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой изоляции.
— Все, — сказал Зернов, подымаясь. — Финис, как говорили древние римляне.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОТВОРЕНИЕ МИРА
В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я ещё лежал с горчичниками на спине, лишённый возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принёс мне Толька Дьячук, мой первый визитёр в это воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми «облаками» не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Слишком близко и тревожно было все пережитое вместе месяц назад, да и визитёром Толька был покладистым и удобным. В его присутствии можно было сколько угодно молчать и думать о своём, не рискуя обидеть гостя, а его шуточки и «поливы», или, попросту говоря, враньё, не обижали хозяина. В общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочинённое, а хозяин лежал, терпел укусы горчичников и почему-то вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей Ожогиным опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолёт.
