Леонид Борисович Красин знал, о чем говорил. Он ведь действительно не лгал, говоря и о воинской службе, и о строительстве дорог, – он всего лишь немного лукавил, умалчивая о том, что кроме этого успел быть трижды административно высланным, отсидеть год в одиночке Таганской тюрьмы и отбыть ссылку, – так что поездка в Москву для него была сопряжена с немалым риском, минимальной карой было бы новое исключение и высылка, – но это в прежние времена. Теперь же, после усиления правительственных мер, он почти наверняка вновь познакомился бы с тюремными стенами.
Видимо, его собеседник думал о том же, потому что немедля перевел разговор на напасть, постигшую русских революционеров в виде ужесточения приговоров, – и даже если дело решалось в суде присяжных, то двенадцать обывателей под пение обвинителя немедля вспоминали об ужасах революционизированного мира, описанных летом в газетах со слов злосчастной шестерки из будущего, и говорили «виновен».
– Да уж, Леонид Борисович, многим из наших друзей не повезло в этом году, если бы не…
– Оставьте, Александр Александрович. Вы так часто говорите об этом, но неужели вы и впрямь верите, что весь вопрос исключительно в этих шестерых? Если бы они были причиной всех арестов – я уже давно бы начал работать над решением этого вопроса. Как химик, я знаю, что такое динамит, а как революционер – не боюсь его применить. Но я уверен в том, что эти шестеро – лишь повод, а не причина. Их словом лишь визируют то, что подготовлено при помощи филеров и агентов полиции в наших рядах. В последнем номере германской «Sozialistische Monatshefte» опубликована большая статья доктора Сербского, проводившего обследование этой шестерки. Так вот, с его слов, их знания о нашем времени чрезвычайно разрознены и хаотичны, они не знают имен императоров и королей, премьер-министров и канцлеров, – и вы полагаете все то множество произошедших арестов результатом того, что они вспоминают фамилии революционеров?
– Вы уверены?
– Более чем уверен, более! Проведите эксперимент над собой, попробуйте навскидку перечислить хотя бы с полсотни имен и фамилий деятелей Французской революции – причем не только вождей, но и прочих. Что? А? То-то же…
– И что же из этого следует? – Александр Малиновский весь даже подался вперед, ожидая от старшего товарища завершения логической композиции.
– Из этого следует прежде всего то, что мы с вами на правильном пути, и революция в России дело близкого будущего. Часть партийных и околопартийных рядов охватила паника, кое-кто побежал в полицию каяться – это тоже нам на руку, пусть лучше партийные ряды очистятся сейчас, чем мы когда-нибудь понадеемся на негодное звено цепи. Прошлогодний съезд был манной кашей, эмигрантская часть даже не понимала, о чем ей говорим мы, работающие в России, но больше такого не будет. Наша партия станет партией профессиональной, подобной кадровой армии, а не рыхлому ополчению, не знающему с какого конца винтовка стреляет.
– Но ведь массовость партийной работы в этом случае будет нарушена, неужели же вы хотите лишить партию поддержки в рабочих, студенческих, интеллигентских кругах?
– Революция, мой друг, это война, а на войне можно проиграть сражение, но выиграть кампанию. Пусть другие партии сейчас разворачивают активную борьбу – каждый наносимый ими удар по фундаменту власти все равно будет ударом и ради нашего дела, каждый привлеченный к революционной борьбе будет привлечен и для нас. Мы же пока что воспользуемся той самой предательской паникой и станем благонадежными инженерами, врачами, учителями гимназий, земскими деятелями и даже служащими департаментов и министерств.
– То, что вы предлагаете, – это же совершенно невероятно, невозможно!
– Это возможно, уверяю вас, друг мой, – Красин отхлебнул коньяку, откинулся на спинку стула и, полный уверенности, продолжал: – Кто был Ковалевский? Участник революционных групп, два ареста, крепость. А сейчас он в ближнем круге министра финансов, заведует департаментом, готовит международные торговые договора и российские законы.
– Но это же оппортунизм! Соглашательство! Предательство! – Малиновский негодовал, лицо его покрылось красными пятнами, а Красин оставался невозмутим, и по обыкновению продолжал выговаривать каждое слово отчетливо и весомо, словно вколачивал гвозди.
– Успокойтесь, прошу вас, я не апостол Петр, и третьи петухи еще не пели. Ковалевский отказался от революции всерьез. Мы же лишь сделаем вид, а сами тем временем ни на день не прекратим своей деятельности. Мы станем тем арсеналом, который будет снабжать бомбами наших полуколлег, полусоперников – социал-революционеров, польские, грузинские, финские группы. Мы подготовим свои отряды, каждый удар которых будет просчитан до секунды, до доли дюйма. Более того, приняв благообразный вид мы принудим вчера еще дремавших либералов почитать за честь оказывать нам помощь. Они будут полагать, что мы такие же либералы, как и они, но они не поймут, что по их тихим квартирам, дачам, усадьбам, по страницам их либеральных газеток маршируют наши железные батальоны. И за их же, черт возьми, деньги! И за этот наш коньяк, и за будущую динамитную лабораторию заплачено звонкой монетой по векселю либерал-миллионера Морозова. А в ближайшие дни я встречаюсь с нашим харьковским миллионером Алчевским, он так хочет увидеть украинское просвещение – и я дам ему это просвещение, такое просвещение, которое нужно нам. Если в его тридцати миллионах нашлось немного денег, чтобы на собственной земле поставить памятник Шевченко, то я выучу десяток стихов этого Шевченко, и мне будет о чем говорить с Алчевским.
Потрясенный Малиновский долго молчал, осмысливая услышанное, покачивал головой, теребил запонку на рукаве. Наконец, просветлев лицом, голосом, в котором не было и следа былого гнева, проговорил:
– Если государство – это человек, то мы станем нервной системой этого государства. Мышцы не знают, отчего они сжимаются, но мы будем не мышцами, а нервным центром, от которого идет сигнал сжаться. Революция, как тщательно выверенный механизм, часовой механизм, в котором каждая деталь совершает свое малое движение и неумолимо подвигает стрелки, – это действительно прекрасно.
Красин похлопал его дружески по плечу и улыбнулся:
– Я знал, что вы поймете, какой теперь должна быть наша партия и наша борьба.
– Но кто же должен стать целью для наших ударов? Нынешний государственный центр? Николай?
– О нет, только не он, – искренний смех Красина был ответом Малиновскому, – царь – наш самый верный союзник.
Именно самый верный союзник, ведь он назначает на государственные посты людей вроде Сипягина, который одной только ссылкою Сербского в Томск не только настроил против власти либеральные круги Москвы, но еще и организовал новый центр в том самом Томске – потому что Сербского если еще не приняли, так примут читать лекции студентам университета, – и мы с вами знаем, чему он их будет учить. Уж кого необходимо делать целью для бомб и револьверов – так это ближний круг Николая и действительно небесталанных наших противников вроде Зубатова или Витте, – чтобы страх преследовал их и не давал обдумывать предпринимаемые шаги, чтобы им не было на кого опереться…
