Паяльник нагрелся. Передерий основательно залил припоем оба зажима. Все? Ему не терпелось. Нет, не все, надо организовать точную дозировку импульса. Как? Устанавливать рукояткой топорно, каменный век, в стабилизаторе есть управляющая обмотка, вот и надо присобачить триодную схему, нет, это сложно, цепочка из конденсатора и сопротивления будет в самый раз!
В ящике нашлось все, что нужно. Руки Юрия Ивановича, обычно не слишком ловкие, более пригодные для теоретических занятий, сейчас как будто сами знали, что надо делать: отрезали нужной длины проводники, зачищали и залуживали их, точно выгибали контактные пластинки на стыках. Хлам из ящика: кусок шасси от разбарахоленной схемы, обрезки жести, половина распайки, которую забыл выбросить, эбонитовая шайба от наушника все оказалось к месту. У Передерия прорезалось крайне ценное качество, кое в научных кругах с грубоватой доброжелательностью определяют, как умение «из дерьма конфетку сделать», качество, позволяющее исследователю быстро и четко поставить опыт.
Зося вернулась с добычей: одна трубка была совсем без покрытия, в трех других он имел большие просветы.
Молодец, золотко! Так… Инженер огляделся, встал на стул, снял с петель форточку. У Зоей от великого любопытства блестели глаза. Давай коптить. Солнце оно, знаешь, яркое.
В четыре руки горящими спичками и бумажками начерно закоптили стекло форточки. Установили, закрепив по бокам справочниками и альбомами стандартов, напротив трубки в зажимах.
Так. Садись рядом и не высовывайся.
Зося села рядом, даже слишком рядом: он ощутил упругое тепло ее бедра. Это не отвлекло инженера, а было приятно и кстати. «Ничего не упустил? Передерий обвел взглядом поле, на котором сейчас будет один на один сражаться с природой. У экспериментальной схемы был дикий вид; особенно оскорбляла глаза неровно закопченная форточка. Вроде все в порядке. Ну?..» На миг ему стало страшно. Юрий Иванович не был академическим исследователем, для которого безразлично, заключена ли истина в слове «да» или в слове «нет»; ему безумно хотелось, чтоб выпало «да».
Он выдохнул воздух из груди, нажал кнопку. Легкий щелчок. Ревнул стабилизатор. Отлетела к противоположному краю шкалы стрелка амперметра. И ничего больше. В трубе не засветился даже обычный разряд. Передерий похолодел, снова нажал кнопку. Щелчок, короткий рев дросселя, бросок тока в амперметре и снова все. Это походило на издевательство. «В чем дело, ведь было же?!. Спокойно, только спокойно, утихомиривал инженер панику в голове. Где-то я крупно хомутнул. Где?..»
Тьфу ты, черт меня возьми! Он вскочил, задев Зосю, бросился к столу, отвернул клеммы амперметра. Он же закоротил трубку этим прибором, когда настраивал схему! Надо же… уф-ф!
Лицо Передерия загорелось от стыда: просмотреть такое! А еще собирается открыть новое, идиот! Уверенность в себе пошатнулась, нервы были взвинчены. Вернулся на место, уменьшил ток, нажал микровыключатель. Щелчок, рев… вспышка! Обычная вспышка газового разряда, не более, но на сердце отлегло: работает схема.
Он снова прибавил ток. Вспышка поярче но и только. «Так. А ну-ка с другого конца, как тогда?..» Юрий Иванович вывел регулятор на максимальный ток. Нажатие, щелчок… дроссель взревел, как грузовик на подъеме. Комната осветилась сварочным бело-голубым сиянием.
Ох! сказала Зоса.
От неожиданности Передерий не успел спрятаться за стекло и ничего не разглядел. Он зажмурил глаза: в них плавала темная полоса. Был плазменный шнур или нет? Глаза успокоились. «А ну-ка еще?» За закопченным стеклом белая вспышка выглядела ярко-коричневой. Но жгута в трубке не было.
Дробот чувствовал себя, вероятно, как золотоискатель, оказавшийся без всех своих приспособлений, даже без лопаты, на участке, где и это он знает наверняка под ногами лежат самородки. После пережитого в момент выключения он не сомневался, что переходной процесс сработал, эффекты раскорреляции есть. Но где, какие? И как узнать?..
И вот, уныло шагая через заводской двор в направлении проходной, Федор Ефимович расслышал среди производственных шумов пение со стороны административного корпуса. Если бы он не искал свое, то, скорее всего, воспринял бы его, как и многие другие слышавшие: хорошо поют значит, по радио. Но Дробот был готоч к необычному поэтому различил, что в поющем голосе нет радиотембра. Сердце забилось бодрее.
Он подошел к открытому окну, под которым стояли два грузчика. В руке одного осыпалась табаком незакуренная папироса. Лица у обоих были задумчивые и строгие.
Давно поет? негромко спросил Дробот.
Грузчик, стоявший ближе, внушительно цыкнул на него.
Вторую песню, шепнул другой, с папиросой.
Федор Ефимович взглянул на часы: без четверти два и возликовал. Эффект раскорреляции в чистом виде и какой!.. Но больше спрашивать не решился, стал слушать и через минуту тоже был под очарованием голоса.
Андрей Степанович Кушнир пел. За «Не шуми, мати зелена дубравушка» последовала «Ноченька», за ней украинская «Гой, туман яром, туман долыною…», а ее сменила «Черемшина». Он пел песни, которые знал и любил, которые исполняли по радио и продавали попластиночно… и в которых было что-то о нем самом. Пел так, что все и сам Кушнир чувствовали-видели этот туман, серым молоком заливающий луга и овраги в вечерний час, когда исчезают краски, только темные деревья выступают из него; чувствовали и осеннюю ночь, когда холодный ветер задумчиво перебирает сухие листья на земле, растворяются в темноте чернильные голые ветви, накрапывает дождик и действительно трудно быть одному. И каждый из сотрудников Кушнира понимал в его песнях что-то свое. Главбух Михаил Абрамович думал сейчас, что скучновато он проводит свою жизнь в комнатах, пропитанных канцелярской тоской, среди счетов, накладных, ведомостей, арифмометров, пишмашинок, из которых за ненадобностью удалены восклицательные и вопросительные знаки, потому что вопросы в деловой переписке задают косвенно, а восклицания в ней и вовсе неуместны; не так бы как-то надо… Две женщины Мария Федоровна и Нелли (не любящая, когда ее называют по отчеству, старит), одинокие и имевшие на Кушнира виды, понимали теперь, что не женился он, хоть и скучно одному, потому что не встретил до сих пор Ту Единственную, о которой мечтал… может быть, не разглядел ее в житейской толчее; и что так и будет: одиноко, но чисто изменять мечте он не станет. Не только голос слышали люди раскрывалась перед ними трепетная и сильная душа человеческая.
И как свободно, как чисто выражал сейчас счетовод Кушнир свои чувства-мысли. Он пел с той чисто славянской удалью, которой из всех певцов мира в полной мере обладал только Шаляпин: когда у слушателей сердца замирают от нежной и гневной силы человеческого голоса, голова кружится от величественных высот, и кажется им, что нельзя, не в возможностях человека петь сильнее и чище… а в то же время будто и не в полную силу. Можно бы, дескать, и лучше, да сойдет и так, как поется, чего там!
