И как свободно, как чисто выражал сейчас счетовод Кушнир свои чувства-мысли. Он пел с той чисто славянской удалью, которой из всех певцов мира в полной мере обладал только Шаляпин: когда у слушателей сердца замирают от нежной и гневной силы человеческого голоса, голова кружится от величественных высот, и кажется им, что нельзя, не в возможностях человека петь сильнее и чище… а в то же время будто и не в полную силу. Можно бы, дескать, и лучше, да сойдет и так, как поется, чего там!
И самого Андрея Степановича переполняло сейчас огромное, простое и мучительное в своей невыразимости понимание сущего, себя, людей не сотрудников, а именно людей! слушавших его. Он не пел он жил сейчас. И боялся перестать петь, потому что не знал, что делать и как жить дальше.
Плазменного жгута не было. Теперь Юрий Иванович пал духом настоящему. «Неужели тогда показалось? Да нет же, было! Почему не выходит снова? Визит-эффект, что ли? Похвалился раньше времени, дурак: зажгу солнце!..» Он с суеверным недоброжелательством покосился на лаборантку. Зося кротко улыбнулась ему, вынула из кармана халатика надушенный платок, промокнула инженеру лоб. Это простое действие успокоило его, даже настроило несколько юмористически. «Ну вот: визит-эффект, дурной глаз-исследователь я или шаман? Думать надо».
Спасибо, Зось.
Передерий внимательно осмотрел установку: все было в порядке. Взглянул на трубку присвистнул: голая часть ее теперь была вовсе не голой, стекло изнутри покрыл сизый налет. «Вот что, люминофор испарился. Конечно, от такой вспышки… Ага, пары изменили состав газа, более тяжелые атомы легче ионизируются, по ним и идет ток… Словом, теперь этого там быть не должно».
Ну, Зося, вся надежда на твою трубку.
Паяльник Юрий Иванович забыл выключить, под ним прогорел стол, но все равно это было кстати. Инженер выпаял негодную трубку, кинул ее теперь окончательно в корзину. Придирчиво осмотрел новую, стекло которой рассеянные технологи забыли покрыть люминофором, установил и запаял ее.
Ну-ну… Передерий сел на место, чувствуя, что сейчас от нажатия кнопки его идея или окончательно гигнется, или… поехали!
Минимальный ток. Щелчок-рев-вспышка. Обычная.
Больший ток. Щелчок-рев-вспышка. Поярче.
Еще больший ток. Еще. Еще… и еще! Светящийся газ уплотнился по оси трубки. «Эт-то было лет-том, лет-том… Эт-то было лет-том, лет-том…» лихорадочно застучало в висках. Передерий повернул регулятор. Щелчок, рев. Кабель дернулся от огромного тока. Плазменный шнур в трубке будто проведенная острием огненного карандаша ослепительная прямая. На стенах комнаты возникли и исчезли уродливые тени.
«Эт-то было лет-том… Постой, ну и что? Самостягивание плазмы дело известное. Вот… ее послесвечение?!» Еще ток. Внимание инженера сосредоточилось на том, как обрывается свечение шнура. Он рвался и исчезал сразу, как только смолкал рев стабилизатора. «Или чуть позже?.. Это мне хочется, чтобы позже». Юрий Иванович достал сигарету, чувствуя слабость в руках, в животе, в коленях везде. Ему все стало безразлично. «Пусть трубка остынет. И я тоже. Ни черта не выйдет, пожалуй…»
Рядом кто-то шевельнулся. Он посмотрел: Зося.
Это и было солнце? спросила она.
Что?.. Не знаю, кажется, нет… Пока солнце взойдет, роса очи выест. Так-то… вяло пробормотал Передерий. Возьми секундомер, будешь засекать послесвечение… если оно еще будет. Н-ну?.. он оперся о край стола, удерживая дрожь пальцев. «Все вздор. Ничего не выйдет». Это была депрессия.
Зося женским чутьем поняла, что с ним творится. И то, что она сделала, было, пожалуй, не менее талантливо, чем идея Передерия, чем все в этот день. Она отложила секундомер, придвинулась, мягко и нежно обняла инженера за шею.
Ну, Юрий Иванович?.. В словах не было никакого смысла, он весь был в интонациях.
Передерий прижался к ней лицом, целовал ее в теплые губы, в нежную кожу шеи, в вырез платья на груди. Она целовала и гладила его. Тепло и энергия ее тела, ее движений передалась Юрию Ивановичу, наполнили его мужественной силой. Так они сидели, пока голоса и шаги в коридоре не вернули их к действительности. Зося мягко высвободилась. Но инженер снова чувствовал себя способным на все.
Так, сказал он твердо, начали.
…Но когда это произошло, лаборантка ничего не засекла. Она, раскрыв рот, смотрела, как за неровно закопченным стеклом форточки бело-коричневый тонкий жгут медленно расплывается, озаряя комнату постепенно слабеющим сиянием… и забыла нажать секундомер. Однако Юрию Ивановичу теперь это было все равно.
Получилось! Он видел.
Потом он подбирал точную дозу импульса, чтобы максимально затянуть послесвечение. Зося отсчитывала время. Больше не было разговоров о звездочках с неба, зажженном, как в песне, солнце и вообще ни о чем. Они работали вместе и были близки друг другу, как никогда.
Дробот тоже ждал и боялся момента, когда Кушнир перестанет петь. Момент этот наступил. Андрей Степанович замолк, обессиленно опустился на стул.
С минуту все в комнате молчали. Молчали и чувствовали нарастающее беспокойство. Выбил всех из колеи своим поступком старший счетовод, далеко выбил надо было возвращаться, как-то отреагировать. Как? Аплодировать? Но не на концерте же, на работе… и не артисту какому-то, своему Андрюше! И начали говорить.
Первым растворил рот Михаил Абрамович. Он, как и всякий руководитель, привык находиться в центре внимания и спешил наверстать упущенное.
М-да… вот это я понимаю. Ну, Андрей Степанович, теперь вам прямая дорога в этот… во МХАТ. Будете петь там с Кобзоном и Паторжинским… У главбуха были, деликатно говоря, самые фрагментарные представления о театральной жизни страны, как и о многом другом, но высказывался он всегда определенно. Большие деньги будете получать! Ив подтверждение произнесенного Михаил Абрамович перекинул влево костяшки на самой верхней проволоке своих счет.
Нет, ну вы просто как Марио Ланца! Помните в фильме «Поцелуй в ночи», он едет на тракторе и поет, защебетала счетовод Нелли. Едет и поет!.. Так и вы стоите за столом и исполняете. Ну, как я не знаю кто! Ну, просто как в кино!
Правда, замечательно, Андрей Степанович, вступила Мария Федоровна. Прямо как… вот когда по телевизору оперу передают, я и то не так переживала, как сейчас. Прямо, ну, потрясающе.
«Гомеостазис, гомеостазис… завертелось в голове слушавшего за окном Дробота. Был всплеск, потом спад».
Вот и мы будем теперь видеть Андрея Степановича только по телевизору. А то и в кино, молвил главбух и перекинул влево еще две костяшки на верхней проволоке. Большому кораблю…
Нет, но какой скромник, а? подал голос Михаил Никитич, бухгалтер по снабжению и общественник. Скрывал свой талант. Мы и не знали, что он умеет так исполнять. От самодеятельности уклонялся, а!
