Стрелков снял пиджак и накрыл им маленькую кривую настольную лампу, стоявшую на подоконнике. Лампа исчезла.
– В цирк записываться можно, – надсадно засмеялся Сергей, отчего у Данилыча по телу забегали мурашки. – А профессора я этого видел, он жив остался. Уж я-то спрошу с него по полной программе, можешь мне поверить! – мстительно процедил он.
– И что же теперь будет? – выдавил из себя Данилыч в рамках плана «игры с расстройством».
– А хрен его знает! – с деланной беззаботностью ответил Стрелков, – Жить будем, пиво-водку пить… А вот с бабами… – он призадумался.
– Да-а-а, – сочувственно вздохнул Данилыч, – доказать будет трудно.
– А и доказывать нечего! – вскипел Стрелков, – ежели я есть, ну, тело – просто его не видно – значит, и хрен на месте, – он опробовал названное место и остался доволен, – им что, сучкам надо? – просиял он, – чтобы их трахали.
Иной мужик видим, даже очень видим, – злорадно хихикнул он, отчего Данилыч совсем упал духом, ибо был уверен, что происходящее – плод его расторможенного сознания, – а инструмент не работает. Вот и мыкаются по любовникам, разводятся, отношения выясняют, морду друг другу бьют! У нас с Галькой все в порядке, слава Богу! А все почему? – ораторствовал Стрелков, – потому что в постели все путем и потому что я ее в строгости семейной держу!
Семейной строгостью Стрелков называл патриархальное устройство семьи, в которое верил как католик в мессу.
– Разберемся, – воодушевленно продолжал Сергей, – я их всех на чистую воду выведу. Жаль, конечно, что не в Америке живем, а то бы я солидные деньги еще получил – заставил бы в судебном порядке выплатить мне компенсацию. Но ты знаешь, Данилыч, – мечтательно вздохнул он, – ни одна компенсация не сравниться с этим счастьем, – Стрелков на минуту задумался, – вот так просто жить в теле, быть видимым. Ведь что получается, – почувствовал он вкус к философствованию, – ежели ты невидимка, так тебе грош цена! Даже лучшие друзья отказываются тебя признавать за полноценного члена общества, – его голос обогатился нотками обиды и упрека, – чураются, как прокаженного. Вот ты, ты же все еще, сдается мне, не веришь, что это я, Стрелков, только невидимый… – оговорился он.
Данилыч испустил многозначительный вздох, в котором можно было расслышать сожаление, досаду, извинение, недоверие, несогласие, боязнь.
– Ну, пришел в себя? Деру не дашь? – снисходительно обратился Стрелков к приятелю.
– А что же Галка? – боязливо полюбопытствовал Штерн.
– Сам думаю, – понуро произнес Стрелков, – эта, блин, невидимость ведь может семью порушить!
Стрелков снова вскипел. Перспектива утраты влияния на супругу и дочь от предыдущего брака пугала его и одновременно возмущала. Он уже все настроил и построил, распределил роли и функции, заботясь преимущественно о своем душевном комфорте, ибо повелевать для него значило жить. На работе он смирялся с тем, что скромно выполнял заказы, хотя и гордился тем, что он – единственный в своем роде специалист. Эта его уникальность, которую он неустанно словом и делом доказывал, пропагандировал в кругу собутыльников, давало ему силы пережить свою неудачу, свою развалившуюся карьеру, страховало его от бессознательных всплесков, от бурного истечения отрицательной энергии, позволяла думать о себе, как о человеке, ничего не проигравшем, а, даже, наоборот, выигравшем. Но в глубине души таилось недовольство, горечь утраты, ибо как он ни крутил в уме всякие «за» и «против», он знал, что не реализовался до конца, знал, что примирился с чем-то унизительным, сжился с потерей самого себя.
У Стрелкова, человека коммуникабельного и активного, с поразительной полнотой воплощавшего аристотелевский тезис, согласно которому человек – социальное животное, социальный неуспех отождествлялся с личной неудачей. Свобода для него была абстрактной категорией, он вообще не думал о ней, смысл жизни для него был сконденсирован в понятии преуспевания. Семье тоже отводилась определенная ниша в его понимании счастья, поэтому-то упоминание Данилыча о Галине больно резануло по натянутым нервам.
– Надо что-нибудь придумать, – продолжал он, – с Галькой же инфаркт случится!
Данилыч тупо пялился в пол. Ему казалось, что он бредит. Обращение к простым житейским думам, как то размышления о жене Стрелкова, не приносили облегчения. Голос Стрелкова преследовал Данилыча, как Эринии – Ореста. В голове была свинцовая тяжесть, мысли еле шевелились. Чудилось, начни они убыстрять темп, и он сойдет с ума. И тут его посетило наитие. Он медленно, с нотой обреченности сказал:
– Пойду молодняк погляжу.
– Она ж тронется, – не обращая на него внимания вслух размышлял Стрелков, – она ж глупая… Не пойме-е-от, – с горечью протянул он, – да я бы и сам, если б мне кто-то сказал, что в невидимку превратился, подумал бы что у него болтов не хватает.
Ключ для открывания бутылок приподнялся, приблизился к пробке и та с металлическим позвякиванием слетела с бутылки. Данилычу сделалось дурно. Бульканье добило его. Он поднялся и пошатываясь вышел в коридор. Но вместо того, чтобы идти в соседнюю комнату, выбежал во двор.
– Баб Шур, – скороговоркой прокричал он, – подь сюда! Ну подь, подь, дело есть! – раздраженно позвал он, видя, что соседка не торопится откликнуться на его призыв.
Бабка кормила приблудных котов килькой. Добавив в консервную банку горсть серебристо-пахучих рыбок, она все же посмотрела на Данилыча.
– Пьян что ль? – подслеповато пялилась она на него, – чего орешь? Кошек распугаешь!
– Да иди что ль, – нетерпеливо замахал рукой Данилыч, – мне твое мнение нужно!
– Мнение, – подозрительно прошамкала беззубым ртом старуха, – какое мнение?
– Твое, блин! – взревел Данилыч, – давай сюда.
Старушка нехотя засеменила, шурша своими многочисленными засаленными юбками, которые носила на цыганский манер – по нескольку сразу. На голове у нее несмотря на теплую погоду был шерстяной платок, слезящиеся глаза смотрели цепко и проницательно. Данилыч знал, у старухи завидный здравый ум, которому старость, казалось, не нанесла ощутимого ущерба.
– Чего тебе? – спросила бабка.
Вместо ответа Данилыч взял ее под руку и потащил в дом. Она вначале было запротестовала, но потом смирилась. Ручка у нее была хиленькая, по-детски хрупкая, да и сама она, такая обширная и пышная в своих платках и юбках, оказалась легкой как перышко. От бабки потягивало какой-то кислятиной, но Данилычу было наплевать.
– Сергей, – позвал Данилыч, едва они переступили с бабкой порог комнаты, где он оставил Стрелкова.
