Маан вступил в круг света. Осторожно, выдвинув лишь голову, грудь и руки, чтобы не напугать людей своим огромным телом. Но и без того эффект оказался достаточно силен.
Первым заметил его Улыбчивый. Его безвольно висящая, подобно тряпке, на губах улыбка вдруг окостенела, стала бледной. И глаза, увидевшие выступающего из темноты Маана, вдруг стали двумя гладко обточенными подземной рекой камешками, гладкими и ничего не выражающими.
— Братья… — пролепетал он своим полу-парализованным ртом, — Ой, братья…
Теперь главное было заговорить чтобы хоть отчасти унять их страх. Маан давно продумал свои первые слова, но, открыв рот, обнаружил, что произнести их будет непросто.
«Не беспокойтесь, — хотел было сказать он, — Я не причиню вам вреда. Послушайте меня».
Но слова, так просто и гладко рождавшиеся внутри, выбирались наружу изувеченными, перетертыми его многочисленными зазубренными зубами.
— Не… Не причиню… Не причиню… Меня…
Он слишком давно не говорил вслух. Привычка мыслить новым образом привела к тому, что у него образовался разлад между мозгом и языком, точно оборвался соединяющий их провод.
Люди закричали. Они повскакивали с мест, словно сорванные порывом могучего ветра, но бежать им было некуда — Маан перегородил единственный выход из небольшой пещеры. Страх, овладевший их, был страхом той силы, когда у человека отнимается тело. Слишком большое испытание для их нервов. Старик гримасничал, как парализованный, лицо его было совершенно сумасшедшим. Глядя в его глаза с ужасно расширившимися зрачками, можно было подумать, что его хватил мозговой удар. Улыбчивый, бледный как глина, и такой же мягкий, прижался спиной к стене, выставив перед собой свое жалкое оружие. Он не представлял опасности. Калека упал на пол, но силы оставили его, он дрожал, даже не в силах опереться на свои самодельные костыли. Сероглазая сжалась, обхватив себя за колени. Может, она надеялась, что так явившееся из вечной ночи отвратительное чудовище проглотит ее сразу, не станет пережевывать жуткими, выпирающими из пасти, зубами.
Маан ощутил что-то похожее на укол стыда.
«Окажись я на их месте полгода назад, сам бы наделал в штаны, даже если бы под рукой оказался пистолет, — подумал он, не предпринимая никаких действий чтобы не напугать бродяг еще сильнее, — Да тут и верно легко рехнуться от ужаса».
Он не знал, как выглядит в деталях, но имел достаточно верное представление о своем теле. Такое может вогнать в дрожь даже закаленного инспектора Контроля с многолетним стажем.
— Мир. Я мир. Маан. Не причиню вреда вам, — в его голосе не сохранилось ничего человеческого, даже артикуляция звучала иначе, так, как не могла звучать в человеческой речи, но, как ни странно, при этом он говорил вполне членораздельно и ясно.
Маан вдруг вспомнил Гнильца в развалинах стадиона, его огромное тело, похожее на ствол дерева. Тот тоже изъяснялся странным языком, сперва кажущимся хаотичным нагромождением перетекающих друг в друга слов. И, наверно, успел бы сказать еще многое, если бы Маан, выхватив у Хольда револьвер, не превратил его голову в бесформенный ком.
— Я пришел. Мир. Опасность нет. Никогда нет. Успокойтесь. Бояться нет.
У Маана не было легких, ему приходилось набирать воздух в пасть, оттого фразы выходили очень короткими, рубленными — насколько его хватало. Получалось беспомощно и жалко, но это был единственный способ, которым он мог общаться. Не высекать же, в самом деле, буквы в камне…
— Гнилец, — выдохнул старик, глядя на него во все глаза, — Г-гнилец.
— Маан. Бояться нет, — повторил Маан. Косность собственного языка раздражала его, — Мир.
Наконец они поняли, что он не собирается нападать. Но, кажется, все еще пребывали в состоянии глубокого шока. Улыбчивого трусило, как в лихорадке, Калека пытался отползти, забыв про костыли, Сероглазая глядела на него ледяным пустым взглядом. Они были всего лишь людьми, и сейчас перед ними находилось то, страшнее чего нет на всей планете. Настоящий живой Гнилец. Чудовище из чудовищ. Порождение ночного кошмара.
Это заняло много времени. Маан стоял неподвижно, припав к земле и склонив голову чтобы казаться ниже. Эта поза казалась ему унизительной в присутствии четырех объятых страхом людей, но человеческая психика гибка и обладает способностью приспосабливаться к любой, самой странной, ситуации. Состояние шока не могло длиться вечно.
Старик был самым опытным из них, он пришел в себя первым.
— Слуш, братья, — пробормотал он, приподнимаясь, — А тварь-то, мается мне, не голодна. Смелее, братья.
— Голодна или нет, а зубами клацнет и надвое разделит, — сказал опасливо Калека, — Ты глядь, зубы-то…
— Мир. Пришел. Маан. Я.
— Да он, сдается, не спешит. Эй, ты! — у Старика дернулась морщинистая щека, — Ты нас не трожь, понял? Какая пакость… Карла, не дрожь ты. Поднимайся, Карла. Видишь, он смирный.
— Это Гнилец! — взвизгнула Сероглазая Карла, — Спустились сюда на свою погибель… Не двигайся! Набросится и в клочья порвет!
— А ну как не порвет… Говорю тебе, смирный.
— Не бывает такого, чтоб Гнилец — и смирный. Страх какой…
— Бывает, говорят, — осторожно сказал Калека, поднимаясь и не сводя с Маана испуганного водянистого взгляда, — У меня прежде знакомец был, в Контроле служил. Говорил всякое. И, будто бы, бывают и смирные. У них, когда в голове все перемыкает, и мозг гниет, всякое случается. Кто-то с целый дом вымахает, зубы с руку, а мозга нового не нажил, так ты ему хоть голову в пасть суй…
— Этому засунешь…
— Ты на морду не гляди, Щипчик. Сам знаешь, был бы настоящий Гнилец — сожрал бы с потрохами, только косточки бы скрипнули… А этот зыркает, стоит. Да и бормочет что-то, чул?
— Как не чуть. Меня морозом по шкуре прошкрябло, как он пасть открыл. Только, думаю я, не настоящее это.
— Это еще как — не настоящее?
— Мозга у него нет, у Гнильца этого, — пояснил Калека, — Ясно? Ты не слушь, что он бормочет, он с того бормочет, что голова отсохла. Повторяет, что попугай, без умысла. Мысленная остаточность в нем, но пустая, как по привычке. Мож, думает, что человек еще…
— Человек! — Сероглазая истерически засмеялась, даже задрожала, — Человек!..
— И то бывает. Глядь, как на нас зыркает. Видать, шкура отросла, а с мозгами не вышло.
То ли Хромой и в самом деле был убедителен, то ли неподвижность Маана сыграла роль, но люди, кажется, отошли от испуга. На Маана теперь глядели с опаской и отвращением.
— Я мир. Бояться нет, — нужные слова все не находились, не могли выбраться, — Бояться нет…
— Значит, говоришь, не тронет? — уточнил Улыбчивый, немного осмелев, даже вспомнил про копье, зажатое в руке.
