– Но какая при этом ставится цель?
– Хм. Ну, насколько я понимаю, Запад хочет, чтобы мы ушли с его территории. Чего мы, конечно, сделать не можем, иначе их армии перейдут нашу границу и будут нам мстить. Так что в конечном итоге у нас нет иного выхода, кроме как стремиться к полной, окончательной победе. Жаль только, что Его Отсутствующее Величество не исполняет своих обязанностей, что лишает нас наших сильнейших средств борьбы, а потому победа вряд ли наступит скоро.
– Но если у этой войны нет ни причины, ни цели, почему же нельзя просто взять и закончить ее?
– По той же причине, по какой нельзя остановить лавину. Такие вещи всегда идут своим естественным чередом. В любом случае, – по лицу Веньянсы скользнула бледная тень улыбки, – война необходима, чтобы максимально выявить все наши способности. Неужели я должен перемещать по миру танкеры с нефтью или спекулировать зерновыми фьючерсами? Это бескровная, постыдная игра.
– Так примените свои способности, чтобы закончить эту войну! Уж это-то никак не будет стыдным. Если вы…
Их прервало возвращение танцоров, походивших в этот момент на птиц, рассаживающихся по насестам. Они чирикали и щебетали, продолжая разговор, который, похоже, не имел начала и не грозил когда-нибудь кончиться.
– …все труднее и труднее относиться серьезно.
– Да никто уже, милочка, серьезно и не относится. Во всяком случае, никто из тех, кто хоть что-нибудь значит.
– А как тебе слухи об этом наследнике престола? Интересно, кто это их распускает?
– Да никто их не распускает, они зарождаются сами по себе, как мыши в грязном белье. Будь тут какой-нибудь заговор, кто-нибудь из нашего круга непременно бы это знал.
– А может, он и знает, да только не говорит, – возразила фата Элспет, многозначительно скосившись на Алкиону.
– Ради всего святого, Элспет.
– Твой, э-э, друг, – заговорил лорд Веньянса, словно забыв, что Вилл стоит рядом, – считает, что нам бы следовало использовать все свои возможности, дабы закончить войну.
– Никто не может исцелить от всех несчастий и бед мира, – сказала Мизерикордия. – Каждый из нас, да и любой другой, располагает лишь ограниченным запасом сил, времени и денег, да и попросту сострадания. Один лишь царь мог бы исцелить все и сразу – и молитесь Семерым, чтобы он никогда не вернулся и не сделал такую попытку!
– Но ведь все только и мечтают о возвращении царя, – вмешался ошарашенный Вилл.
– И все они идиоты. Ну какой, скажите мне, смысл вкладывать всю имеющуюся власть в руки личности, чьи моральные принципы и компетенция вызывают большие сомнения, чьи пристрастия весьма своеобразны, а темперамент никому не известен, лишь потому, что его отец был царем? Никакого, абсолютно никакого.
– Во всяком случае, он мог бы закончить войну.
– Да, но какой ценой? В представительной демократии, даже такой бездарной и коррумпированной, как наша, обеспечено участие всех социальных групп, и все они худо-бедно защищены. Неужели хоть кто-нибудь искренне верит, что какой-то там царь будет понимать интересы и нужды венчурного предпринимателя, кобольда или просто мелкого бизнесмена столь же хорошо, как они сами? Кошмары и жестокости тирании чаще коренятся в непонимании, чем в чьей-то там злокозненности. А если ты думаешь, что монархия менее склонна к зарубежным авантюрам, чем демократия, я бы тебе посоветовал перечитать Геродота.
– Тут хотя бы тот плюс, что одну личность можно призвать к ответу.
– Нет, одну личность можно убить, а отвечать все равно придется обществу.
– Да, но…
– Мы уходим, – решительно поднялась Алкиона, уже минуты две хмуро смотревшая на сцену.
– Уже? – удивилась фата Мизерикордия. – Ты уверена? А ведь если Нанше на тебя брызнет, это точно к удаче.
У выхода из зала краснокожий черт с коротенькими рожками и в смокинге чуть поклонился Алкионе и спросил:
– Мадам не понравилось наше представление?
– Понравилось, вполне понравилось, но мне хотелось бы что-нибудь более… гнусное. Отвратительное? Нет, гнусное, c’est le seul mot just[80].
– А-а-а, высокородная светская леди желает что-нибудь низкое и противное. – Он задумчиво подергал себя за козлиную бородку. – Ну что ж. За тысячу долларов я могу предложить вам разлагающийся труп морского льва. За три тысячи… – Черт взглянул на пачку купюр, которую вложила ему в руку Алкиона, и глаза его расширились. – Пожалуй, я знаю, чего вы хотите.
Они проследовали за ним в дверь с табличкой «Служебное помещение», а затем сквозь целый муравейник каких-то коридоров и узеньких лестниц. Чем дальше они шли, тем более убогой становилась обстановка, тем облупленнее краска на стенах, тем хуже освещение. Виллу невольно вспоминались дни, когда он был Джеком Риддлом.
Они вышли из здания в грязный проулок, сплошь заставленный переполненными мусорными баками. В противоположной стене была синяя железная дверь с намалеванной по трафарету надписью:
ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН
– А что там? – спросил Вилл, когда черт достал связку ключей и начал отпирать дверь.
– Да все, что сэру угодно! – Голос черта так и сочился лакейской любезностью. – Все, чего вы больше всего боитесь, – зверства и бессмысленная жестокость, отчуждение и отчаяние. Очень тошнотворно, очень отвратительно, но при этом приятно, как освежающая встряска. – Он распахнул перед Виллом дверь. – Сюда, пожалуйста.
Темнота не позволяла толком рассмотреть, что находится внутри, однако там пахло железом и керосином, и Вилл успел заметить какое-то пламя. Его сердце сжалось от ужаса, но нельзя же было показывать Алкионе свою непотребную трусость. Он сделал глубокий вдох и шагнул вперед.
– Нет, не ходи туда. – Алкиона захлопнула дверь перед самым его носом. – Ты же здесь только затем, чтобы меня поддержать. – Повернувшись к их любезному чичероне, она объяснила: – Это не имеет к нему ровно никакого отношения. А вот я хочу встретиться лицом к лицу с худшим своим страхом.
Виновато улыбнувшись, черт выбрал из связки другой ключ. Дверь открылась в совершенно другое место. Алкиона, не раздумывая, шагнула первой, следом за нею Вилл и черт. Дверь захлопнулась.
Вилл едва не задохнулся от вони кала, застоялой мочи и физического разложения, исходившей от больничной кровати, стоявшей посреди комнаты. Однако сама комната была вполне чистой и ухоженной, с обоями в мелкую синюю розочку и кружевными занавесками, настолько плотными, что сквозь них едва пробивался безрадостный серый свет. В головах кровати стояла тумбочка с букетом засохших цветов и хрустальной вазой пыльных восковых фруктов. В аквариуме, стоявшем в ногах, одинокая сиамская бойцовая рыбка накручивала вокруг керамического замка один медлительный круг за другим. Ритмично тикали стенные часы, их минутная стрелка ежесекундно подергивалась, не в силах сойти с места: без трех минут двенадцать.
На кровати лежала старуха. В первый момент Вилл ее не заметил, принял за тень или какую-то игру света. Затем маленький сдвиг восприятия ее проявил – прозрачную, как стакан с водой. Ремни вокруг груди и талии не давали ей свалиться с кровати. Ее раскрытый, с отвисшей челюстью рот застыл в мучительной гримасе.
– Кто это? – спросил Вилл.
– Моя тетя Анастасия.
– А что это с ней?
– Слишком раннее просветление.
Вопрос Алкиону явно удивил, теперь же она взялась рукою за порядком замызганный поручень и присела на край кровати.
– Тетушка, поговори со мной.
– Боги долин… не боги в горах, – еле слышно прошептала старуха.
– Что?
– Этан… Аллен[81], он это сказал. – С каждым словом ее голос крепчал, хрустальная прозрачность ее тела чуть-чуть замутилась цветом. Раздалось сумбурное лопотание на неизвестных прежде языках. – Кит – это млекопитающее, не имеющее задних конечностей. Мы все поем, но грязь гнусна. И тут из бурых львиных глаз златые покатились слезы. Без сомнения, этот телефонный звонок должен был стать самым историческим из всех, когда-либо сделанных. Нет работы слишком грязной для долбучего ученого. Сказано Мильтоном Кювье Данбаром Блейком Диксоном Берроузом. Также здесь находятся многоцветные сады Госпожи. Кто сказал это, никто не знает. Но не я.
– Тетя, ты несешь чепуху.
– Нет, Харди! Нет, Харди! Это очень интересный момент.
Алкиона взяла тетю Анастасию за руки, так что кольцо с лунным камнем прикоснулось к прозрачной коже хрупкой, немощной старухи.
– Вернись в этот мир, – сказала она. – Тетя, я нуждаюсь в твоем совете. Вернись в этот мир, ко мне.
– Мэри Маккарти[82] сказала, что Венеция – это бессознательное мира, сокровищница скряги, охраняемая зверем с глазами из белого агата и святым, который является в действительности принцем, только что убившим дракона. Тебе не кажется, что она имела в виду Вавилон? Вавилон – это город ростом в целую милю, город света, большое яблоко и первейший свинобой мира. Все дороги ведут к нему, и тот, кто устал от Мировой Башни, устал от жизни. Я так устала от Вавилона, я так мечтаю о дороге, ведущей куда-нибудь еще.
