– И Роберта Чейса, – прибавил голубоглазый.
– Ты выставил нас всех лохами, ты в курсах? Всю гребаную полицию.
В голове моей пронеслось великое множество остроумных ответов, вроде: «Нет-нет, вы и так были лохами», или «Может, и выставил, но вы сами мне помогли», или даже «А было-то и не сложно». В любой другой день я бы не сомневаясь что-нибудь отпустил, но, глядя в глаза кареглазому, я понял, что он жаждет задать мне трепку и может в любой миг сорваться и выхватить пистолет, поэтому свое bon mot[10] пришлось проглотить.
– Ты за решеткой должен быть, – продолжал кареглазый. – Какого черта ты делаешь на воле?
– Давай вызовем подмогу, – вмешался голубоглазый.
– Меня отпустили сегодня утром, – выпалил я. – Все по закону.
Я хотел было дружелюбно улыбнуться, но передумал. Голубоглазый уже держал рацию, а его напарник открыл дверь и вывалился наружу, вооруженный еле сдерживаемой яростью и Силой Закона. Эффект испортило лишь то, что ростом он был под метр шестьдесят, хоть и пытался сделаться выше за счет своей ярости.
– Встаньте в положение, – рыкнул он, кивнув на машину.
Я собрался было возразить, что не сделал ничего дурного, как вдруг рука его потянулась к пистолету. Я закрыл рот, широко расставил ноги и положил руки на крышу машины.
Я всю свою жизнь прожил среди копов и прекрасно знал, что значит «встать в положение». Признаюсь, получилось у меня мастерски. Но кареглазый грубыми пинками раздвинул мои ноги пошире и толкнул на машину, рассчитывая, что я случайно ударюсь головой. Рискуя окончательно взбесить кареглазого, я вовремя подставил руки и спас свое лицо. Тот быстро и тщательно меня прохлопал, то и дело «случайно» задевая побольнее, а потом грубо завел руки за спину и защелкнул наручники. Туже некуда, разумеется. Я не ожидал ничего другого, но и поделать ничего не мог.
После, удерживая меня одной рукой, полицейский открыл заднюю дверь автомобиля. Конечно, я знал, что за этим последует. Он толкнет меня на заднее сиденье и по ходу дела «случайно» треснет лбом о крышу. Я собрался было увернуться, как вдруг, к моему счастью, кареглазого позвал напарник.
– Рамирес, постой, – сказал голубоглазый.
Рамирес замер, потом схватил меня за запястье и заломил руки вверх. Больно.
– Погодь, я усажу его сначала, – ответил он.
– Рамирес! – повторил голубоглазый. – Диспетчер велит его отпустить.
Рамирес схватил меня покрепче и процедил:
– Он сопротивляется аресту!
– Нет, ничуточки, – встрял я.
Так и было: если я чему и сопротивлялся – так это кровообращению, и руки у меня, вероятно, уже стали пунцовыми от наручников. Но Рамирес включил режим задиры и плевать на все хотел. Он снова меня толкнул, и я врезался-таки в машину.
– Твое слово против моего, – прошипел он. – Посмотрим, кому поверят.
– Завязывай, Хулио, не арестован он, – продолжал голубоглазый. – Хватит, отпусти его, Хулио. Черт, кончай уже.
Повисла долгая пауза, а потом позади меня точно пар рванул из трубы. Неужто Рамиресу и правда придется меня отпустить?…
Похоже, что так. Он резко бросил мои руки и мгновение спустя снял наручники. Я обернулся и взглянул ему в глаза. Стоял он ко мне совсем близко, как делают все задиры, и будто бы ждал, что я, поджав хвост, убегу подальше; будто хотел подставить мне подножку и рыкнуть вслед что-нибудь угрожающе-победоносное. Может, он надеялся, что на таком расстоянии я не замечу, какой он коротышка. Но я заметил, как и все его жалкие попытки меня запугать, задеть и сломить. Он превысил свои полномочия, нарушил закон – а ведь я невиновен. Его измывательства меня задели. Я не стал отступать, напротив – шагнул ему навстречу: недостаточно близко, чтоб он воспользовался оружием, но ровно настолько, чтобы задрал голову и понял, насколько я выше.
– Хулио Рамирес, – я коротко кивнул, мол, «я тебя запомнил», – мой адвокат с вами свяжется. – Потом помолчал, дожидаясь его нахальной усмешки, и прибавил: – Его зовут Фрэнк Кронауэр.
Имя Кронауэра творит чудеса: при его упоминании судьи почтительно кланяются, а присяжные немеют от восторга – поэтому я, конечно, рассчитывал, что и Рамиреса оно напугает, пускай и самую малость. Но выражение полицейского превзошло все мои ожидания: к моему удовольствию, он вдруг побелел и отпрянул.
– Я ничего такого не делал, – выпалил Рамирес.
– Ваше слово против моего, – ответил я и, дав ему пару секунд переварить услышанное, улыбнулся: – И против слова Фрэнка Кронауэра.
Рамирес часто заморгал и потянулся к пистолету.
– Черт тебя возьми, Хулио, полезай уже в машину! – проорал голубоглазый.
Рамирес пришел в себя.
– Гребаный психопат, – выплюнул он.
Потом сел в машину и хлопнул дверцей.
Это была совсем крошечная победа (ведь мне не удалось насладиться душем и сменить запятнанную кровью одежду) – но все-таки победа, а их в моей жизни в последнее время было немного. В любом случае лучше уж так, чем в синяках и наручниках ехать в участок. Нацепив уверенную мину, я развернулся и пошел назад по улице, ведшей к торговому центру, у которого ждал меня Брайан.
Шел я быстро; во-первых, потому, что нацепил уверенную мину, во-вторых, потому, что хотел уйти подальше от Рамиреса, на случай если он все-таки сорвется и решит устроить бойню. Однако скрыться за поворотом мне удалось лишь минут через десять; потом я прошел еще полквартала и дошел до стоянки у торгового центра.
Погода разыгралась; я весь взмок и теперь еще больше сокрушался над упущенной возможностью принять душ и переодеться. Ну хоть Брайан был на месте: он остановился перед мебельным магазином и сидел с выключенным двигателем.
Увидев мое потное лицо и грязную одежду, он кивнул и улыбнулся с деланым сочувствием. Я обошел машину и сел на пассажирское сиденье.
– Ну что, – заговорил он, – я верно понимаю, что все пошло не так, как ты рассчитывал?
– Верно, – ответил я и показал ему запястья, красные и натертые наручниками. – Не лучший исход.
– Тебе еще повезло, – заметил Брайан, – я не из тех, кто скажет «ну я же говорил».
– А разве ты не это сейчас сказал? – поинтересовался я.
– Никто не совершенен, – хмыкнул Брайан и включил двигатель. – Что теперь?
Я вздохнул, ощутив вдруг неимоверную усталость. Упоение неожиданной свободой и адреналин от столкновения с Рамиресом иссякли. Мне вдруг стало тяжело, невыносимо, противно от ужасающей несправедливости, которая меня окружала; я злился, что не могу попасть в собственный дом, и понятия не имел, как теперь быть. Я и не загадывал дальше своего уютного маленького душа, дальше чистой одежды. Но теперь…
