Еще несколько минут назад я был частью Закона Космоса, его руками, глазами, оружием. И вот пустота, ненужность. И показалось — был сон. Сейчас Тим хлопнет меня по плечу, я проснусь и увижу солнце в решетке жалюзи. Квик подойдет ко мне и станет лизаться.
Но это не был сон, люди еще не смели глядеть мне в глаза. Я был стоглазым, недремлющим Аргусом в их памяти.
Был! Все ушло…
Жизнь моя — прошлая — где она? Где ласковая Квик? Мудрый Глен? Где я сам, но только бывший?…
Они ушли — Глен, Квик, я — ушли и больше не вернутся сюда.
Ничто не возвращается из прошлого.
…Ящик унесли. На это смотрел Тим, глядели колонисты. Большие глаза Штохла следили за Ящиком. И хотя я не видел его рук, спрятанных за спину, я знал — на них наложена цепь.
Ящик унесли, коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штохла. И за ним, уже сами, пошли переселенцы.
Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. И я услыхал далекий вой загравов, тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, время от времени скрипело дерево, о которое он чесался). Снова вой, снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, будет ночь, страх, одиночество…
Будут Тим и его собаки.
Погрузили ящики с коллекциями Тима — сто двадцать три. Подняли трап. Старт-площадка опустела.
С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.
Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус! Это обожгло меня. Я рванулся к люку.
Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. Отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.
Я — пошел.
За нами двинулись собаки.
Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водяных струях.
Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски даже я не смог бы вместить в себя.
Ракета стояла среди голубых столбов света, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.
Люцифер стих перед этим железным воем: никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.
Боль и усталость металла. Я понял их. Я вспомнил железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций.
Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?
«А ну кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!» — приказывал я ракете.
Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.
Собаки прижались к нам.
Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.
Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться. И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.
Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.
Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту к шлюзам «Персея». Там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?
Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота. Наконец стали пробиваться обычные звуки: рев моута, лязг панцирей собак, крики ночников.
Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности.
Я услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. Ударил хор ночников.
Они пели, свистели, орали, били себя в щеки, словно в барабаны.
Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.
Я зажал уши. Собаки рычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.
— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.
— Пойдем домой, — предложил я. — Что-то я устал.
— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Теперь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал. Здравствуй, красавец!
Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.
Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.
По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…
Теперь мы могли безопасно идти световым коридором.
Мы пошли. Собаки громыхали в своих скелетного типа панцирях. Псы были чертовски сильны мускулами этих аппаратов.
Пока шли, стих дождь, а небо прояснилось. В разрывах туч выступили звезды. Где-то среди их мерцания был «Персей». Шлюпка, наверное, уже в шлюзах звездолета. Должно быть, сначала из нее вышел угрюмый коммодор, затем вынесли Красный Ящик и вывели Штохла.
За ним шли неудачливые колонисты — с чемоданами и свертками в руках.
Их скоро высадят на материнской планете и будут презирать до конца их серой, ненужной жизни. А Люцифер станет ждать следующих колонистов еще несколько месяцев, лет или несколько десятков лет.
…Тим и собаки ушли в дом. Я остался во дворе. Я стоял, искал «Персея». Еще час назад, Аргусом, я свободно видел его. Теперь не могу. А с колонией покончено, это ясно: мало людей в здешнем секторе… Где же звездолет? Где?
И я увидел его.
Небо — ударом! — заполнила световая вспышка. На Люцифер легли глубокие дрожащие тени — двигатели «Персея» работали. Звезды исчезли, в небе горело новое солнце.
Тени сдвинулись, и я понял — звездолет летит. Он унесет в другой сектор переселенцев и Штохла.
Видя движение этого солнца, я гордился.
Мы, люди, удивляли себя своей мощью.
Мы смогли сработать «Персей» и создать Закон Космоса.
Кто нам мог препятствовать? Только мы сами.
За «Персеем» расходился светящийся конус. Пять дней — пять лет моей жизни уносится со звездолетом — меньше недели назад Красный Ящик прибыл сюда на ракете «Фрам».
