Журналист закрыл дверь и сел на место водителя.
– Хорошо, Томаш, – он бестрепетно, как показалось Гудерлинку, положил правую кисть женщины на панель управления. Автоматика нежно замурлыкала, включаясь. – Теперь усади ее на заднее сидение рядом с собой. Не так. Положи ее голову себе на плечо.
– Зачем?!
– Чтобы не возбуждать подозрений. Пусть встречные думают, что это твоя жена или родственница.
Гудерлинк содрогнулся, но при воспоминании о том, как он бил эту женщину, ощутил внутри такую пустоту и отчаяние, что ему показалось: теперь чем страшнее, тем лучше. Он усадил тело слева от себя, пристроив лицо женщины на своем плече и обняв ее за талию. Она казалась теплой, и это немного его успокоило, хотя, если он и убил ее своими неумелыми ударами, прошло еще слишком мало времени, чтобы тело успело остыть.
– Молись, чтобы нам продолжало везти, – сказал журналист, и машина сдвинулась с места.
– Не могу, – сквозь зубы пробормотал Гудерлинк, борясь с тошнотой. Это вышло так тихо, что Алсвейг не услышал.
***
Машина стремительно летела над гладким полотном автострады, пожирая расстояние. Писатель не глядел на часы, он вообще боялся пошевелиться, зная, что если женщина, сидевшая рядом, навалившись на него бесчувственным телом, вдруг очнется, ему придется снова оглушить ее. Эта мысль заставляла его цепенеть от ужаса перед самим собой, перед Алсвейгом, перед всей чередой событий последних суток, опять и опять болезненно прокручивающейся в памяти. Он старался не думать о том, что драгоценное время уходит, обессмысливая все пережитое и сделанное ими, унося все возможные оправдания.
Замелькали пригороды. Гудерлинк надеялся, что это уже Рим, но боялся спрашивать. Улицы и целые районы появлялись и исчезали, оставаясь позади. Дважды приходилось сбрасывать скорость, чтобы пройти электронные патрульные тоннели, напичканные следящей и сканирующей аппаратурой. В одном из тоннелей голова женщины вдруг соскользнула с плеча писателя, так что ему пришлось поправлять ее, и он обливался потом в страхе, что это вышло недостаточно естественно. Но и этот контроль они прошли.
Алсвейг почти все время молчал, напряженно глядя вперед. На этом, последнем этапе пути он вообще мало походил на себя, как будто после кошмарного полета на "Гальпе" и гибели Витторио что-то в нем надломилось или сгорело, и дальше его вело какое-то темное чувство вроде отчаяния или мести. Так казалось Гудерлинку, но писатель даже представить себе не мог, что об этом можно сейчас говорить.
Гигантский мегаполис, казалось, раскинулся на многие сотни километров. Теперь по сторонам дороги непрерывно тянулись дома, мелькали площади с кольцевым движением, купола и башни старинных зданий – не то церквей, не то музеев… Гудерлинк лишь однажды был в Риме и видел только центральную его часть, но и в ней сейчас не смог бы сориентироваться. Алсвейг, казалось, лучше разбирался в здешней географии.
– Мы едем в Ватикан? – наконец выдавил из себя писатель.
– Разумеется, – коротко ответил Алсвейг, не отрывая взгляда от карты на панели управления. – Правда, нам вряд ли удастся проникнуть туда на машине. Там пропускной контроль всегда был жестче, а теперь вообще стал зверским – после того, как раскрыли "заговор шести кардиналов".
– Это действительно был заговор? Мне показалось, вся эта история не слишком убедительна…
– Вообще не убедительна. Зато теперь Папу окружают только верные люди, а Ватикан отгородился от прочего человечества почти непроницаемой стеной. Политика есть политика.
– Да, но как же тогда Истина?
– Что – "Истина"? Истина, как я тебе уже говорил, давно утрачена. Вся надежда на маленькую ампулу, которая станет никому не нужной через полтора-два часа, когда истекут сутки с тех пор, как ее извлекли из холодильника.
– Но что если люди, к которым она попадет, не захотят делиться Истиной с остальным человечеством? Что если они предпочтут так и жить, отгородившись стеной от всего мира?
Алсвейг помолчал.
– У нас почти не осталось времени на раздумья, Томаш. Если у тебя есть другие предложения – я имею в виду разумные, конечно, – выскажи их.
У Гудерлинка других предложений не было. Смятение, в котором он находился последние несколько часов, казалось, вообще парализовало его способность здраво рассуждать. А то, что рядом была женщина, которая уже давно не подавала признаков жизни, безмерно угнетало и мучило его.
– Мы должны довезти эту женщину до больницы.
– Не глупи. Впрочем… Нам все равно придется бросить машину. Как раз перед мостом, кажется, был какой-то госпиталь. Оставим даму в машине у ворот, а дальше пойдем пешком.
При слове "пешком" у Гудерлинка снова ощутимо заныли ребра. Он впервые посмотрел на женщину внимательно. Ее лицо было бледным, на виске, где он ее ударил в первый раз, проявился багровый синяк. Сквозь щель между густо накрашенными темной помадой губами поблескивали зубы, слишком ровные для того, чтобы быть естественными. Веки, на которых тоже лежал заметный слой косметики, оставались неподвижными, длинные черные ресницы не трепетали. Писатель приложил пальцы к шее женщины, стараясь нащупать пульс, но так и не понял, удалось ему это или нет.
– Приготовься к выходу. Народу здесь немного, поэтому нужно сразу же затеряться, исчезнуть. Неподалеку есть маленькая церквушка Святого Марка. Заглянем туда ненадолго, мне надо сориентироваться.
– Сколько у нас осталось?
– Час и сорок три минуты. Вон уже виден госпиталь. Автоматику в машине отключать не будем – лишняя возня. Запирать дверь – тоже. Тем более, что даме действительно может понадобиться помощь.
– Ты уверен, что она жива?
Алсвейг кинул на женщину быстрый взгляд.
– Скорее всего, да. Конечно, может сказаться шок… Надеюсь, с сердцем у нее все в порядке. Выходим!
Он мягко затормозил перед распахнутыми воротами, за которыми Гудерлинк успел разглядеть большое, по виду старинное здание. Ему не удалось больше оглянуться на женщину. Приятели выскользнули из кара и двинулись вдоль по улице, быстро, насколько могли себе позволить, чтобы не привлекать лишнего внимания. Внезапно Алсвейг потянул писателя куда-то вправо.
Между домами обнаружился узкий кривой проулок, крыши над ним сходились далеко вверху, и поэтому здесь стояли вечные сумерки и неприятно пахло сыростью. Все окна, выходившие сюда, были закрыты жалюзями или плотно занавешены. Прохожих до самого конца проулка так и не обнаружилось. Зато друзья попали на другую улицу, где было множество людей и машин, а миновав ее, снова углубились во дворы и наконец остановились перед крошечной церквушкой – смесью поздней готики и барокко, – красивой, но выглядевшей сиротливо, как будто ее очень редко посещали и очень давно не ремонтировали. Барельеф над входом изображал льва, стоящего на задних лапах, а в передних держащего книгу. На высоте в два человеческих роста всю часовню огибал бордюр, на котором неестественно худые силуэты людей перемежались диковинными растениями и фигурами каких-то крылатых уродцев.
