Между домами обнаружился узкий кривой проулок, крыши над ним сходились далеко вверху, и поэтому здесь стояли вечные сумерки и неприятно пахло сыростью. Все окна, выходившие сюда, были закрыты жалюзями или плотно занавешены. Прохожих до самого конца проулка так и не обнаружилось. Зато друзья попали на другую улицу, где было множество людей и машин, а миновав ее, снова углубились во дворы и наконец остановились перед крошечной церквушкой – смесью поздней готики и барокко, – красивой, но выглядевшей сиротливо, как будто ее очень редко посещали и очень давно не ремонтировали. Барельеф над входом изображал льва, стоящего на задних лапах, а в передних держащего книгу. На высоте в два человеческих роста всю часовню огибал бордюр, на котором неестественно худые силуэты людей перемежались диковинными растениями и фигурами каких-то крылатых уродцев.
Внутри было тихо, гулко и пустынно. Сквозь круглую розу витража на пол, к подножию мраморного Распятия, сочились скудные разноцветные лучи. Деревянные скамьи выглядели теплыми, но слегка запыленными, хотя, может быть, причина заключалась в рассеянном, каком-то призрачном свете. После мертвого Штутгарта, гонки по автостраде и суетливых римских улиц это было похоже на попадание в какой-то отдельный, крошечный, замкнутый мир тишины и относительного покоя.
Алсвейг молился, встав на колени и прижавшись лбом к прохладному мрамору. Писатель присел на одну из скамей, пользуясь этой короткой мирной передышкой, чтобы наконец привести в порядок свои чувства и мысли. Так прошло минут десять, хотя казалось, что гораздо больше, потому что время здесь текло медленно и вязко, как патока.
Журналист встал и направился к Гудерлинку. Выглядел он, как теперь рассмотрел писатель, ужасно, не столько из-за бледности и темных кругов под глазами, сколько из-за заметно прибавившейся в волосах седины и какой-то зловещей жесткости в выражении лица. Гудерлинку подумалось, что испытания последних суток иссушили тело его друга, и сквозь человеческую плоть вдруг проступил какой-то безжалостный, стальной каркас, о существовании которого Алсвейг, может, раньше и сам не подозревал.
– Вот что мы сделаем, – заговорил журналист. – Наивно надеяться, что при той охране, которую обеспечил себе Ватикан, нам удастся проникнуть туда незамеченными. Поэтому…
Он что-то четко и лаконично объяснял, и как раз в эту минуту Гудерлинка поразила одна мысль, крутившаяся в его голове с самого начала их путешествия, но только сейчас оформившаяся окончательно.
– Послушай, Франк… Я насчет введения вакцины всем людям под видом прививок. Разве это не насилие над их душами? Разве мы не лишим их таким образом возможности выбирать?
Алсвейг поперхнулся словом. Несколько секунд он молчал, это молчание было таким тяжелым, что писателю даже показалось – приятель собирается его ударить.
– Вот что, Томаш. Я не намерен сейчас вступать в богословские и прочие споры. У нас осталось чуть больше часа, а Ватикан – это такое место, где все проверяют по семь раз. Дай Бог нам успеть передать сыворотку с тем, чтобы ее отправили на анализ, а потом сразу ввели Папе. Скажу только, что в мире, где Истина утрачена, никакого выбора у людей нет. Им просто не из чего выбирать, разве что из привычного набора грехов.
– Но и когда Истина будет прививаться им с рождения, такого выбора тоже не будет! Мы получим миллионы запрограммированных роботов!
– Да. Но они будут запрограммированы на добро. Ты видишь что-то дурное в том, что людей изначально не будет тянуть к греху? Я – нет.
– Мне казалось, что для вашего Бога главное – свободная воля человека…
– Так было, пока эта воля еще побуждала людей искать смысл жизни и исследовать прочие высокие материи. Ты сам видишь, насколько ослаблена эта потребность в наших современниках. Может быть, осталась только одна капля – и Чаша Божьего терпения будет переполнена, потому что этот мир почти потерял смысл в Его глазах. Хватит, Томаш! Скажи лучше прямо, ты пойдешь со мной до конца?
– Разумеется, Франк. Но что если все, что мы с тобой делаем, – это страшная ошибка?
– Упустить этот шанс будет гораздо большей ошибкой. Так ты понял, что тебе надо делать?
– Не совсем, – неуверенно ответил Гудерлинк.
Алсвейг, кажется, хотел сказать что-то резкое, но сдержался. Вместо этого он повернулся и, заметно прихрамывая, двинулся к выходу.
– Пошли, я повторю на ходу. Главное – вести себя так, чтобы заставить их действовать молниеносно. Не суетиться, не мямлить, не сомневаться. Не думаю, что нас лично допустят к самому Папе, хотя…
Он вдруг остановился и снова повернулся к писателю. Гудерлинк отшатнулся, потому что лицо Алсвейга было совсем белым.
– Постой-ка! Как я сразу не подумал… Если они действительно введут сыворотку Папе… Ведь он же – глубокий старик!
– Разве это новость для тебя? Да, ему, кажется, девяносто два…
– Боже мой! Какой же я идиот!
– Успокойся, Франк! О чем ты говоришь?
– Успокойся? О чем я говорю? Мы привезли единственную в мире капсулу с геном Истины человеку, который уже стоит одной ногой в могиле! Даже при успешном внедрении в генетическую структуру плоды этой операции проявятся только через три-пять лет. О том, что сыворотка подействовала, можно будет судить не раньше, чем через полгода. Ты слышишь? Полгода и три-пять лет! А если старик просто не протянет столько, что тогда? Я знаю, мои наставники предполагали, что ампула будет не одна и можно будет ввести сыворотку сразу нескольким людям. Если бы не было погромов в лабораториях, если бы уцелели другие ампулы и документы… Но сейчас у нас в руках уникальный шанс! Боже мой, Боже мой, почему же Ты раньше не наставил меня!
Алсвейг в отчаянии метался по храму. Смотреть на него было жутко.
– Что же нам делать? – растерянно спросил Гудерлинк.
– Не знаю. Не знаю! Почему я должен знать все и за всех решать? Ты не глупее меня, придумай что-нибудь! Господи, не дай мне потерять рассудок! Подари мне хоть какую-то надежду!
– Погоди, Франк! Ведь там есть люди и моложе Папы – кардиналы, епископы… Я не разбираюсь в церковной иерархии. Отдадим в Ватикан сыворотку, и пусть они сами решат, кому ее ввести.
Алсвейг остановился и тяжело опустился на скамью.
– Ты прав, это выход. Я, видно, совсем истощился на выдумки. Тогда нам надо торопиться.
Он приподнялся было, но тут же снова сел.
– Нет, не подходит. Ты не представляешь, как делаются подобные дела в структурах власти. Эти люди либо упустят время, потому что каждый будет тянуть одеяло на себя, либо кучка из двоих-троих умников решит все в свою пользу и без постороннего участия. Эта сыворотка может превратиться в такое страшное орудие в недобрых руках… Господи, где, где был мой разум все это время?
