— Для начала надо поколебать его веру в собственную непогрешимость и нашу неполноценность, — сказал Игельник. — Шахматы и тун оказались неплохим средством. Теперь не худо попробовать менее формализуемую область. Может быть, там легче сбить его с толку.
— Если только он не останется в убеждении, что эта неформализуемая область — искусство, например, — не имеет отношения к сфере разума. Скажет, что поэзия, музыка — то же инстинктивное плетение паутины, — заметил Родчин.
— А что мы знаем о его собственных поэзии и музыке? Они существуют? — Евгений взглянул на Дмитрия.
— Пока мое знакомство с тамошним искусством ограничивается двумя песнями — уличного певца и мальчишки-погонщика. Но попробовать надо. Однако он ждет реванша в шахматах. — Родчин встал и направился к выходу из корабля.
— Шахматы расставлены, игра начнется завтра. Кто это сказал? — И не дожидаясь ответа, Дамианидис сообщил: — Наполеон перед Бородинской битвой.
— Но он не выиграл этой битвы, — сказал Игельник.
— И не проиграл, — сказал Родчин.
* * *
Они сидели за тем же грибовидным столом.
— Ты, Борис, оказался бы в безнадежном положении, сыграй я на двадцать первом ходу конь d-4, - заявил Нус-кивала.
— Я же говорил, вы поразительно быстро достигли мастерства, — скромно сказал Игельник. — Конечно, для игрока в тун это не так сложно, но…
— Испытываю желание сыграть еще партию.
— Не возражаю, — ответил Борис.
Третью партию Нус свел вничью. Четвертую выиграл.
— О! — сказал он.
— Да, — прошептал Игельник.
— Пора переходить на «ты», — напомнил Евгений.
— Ручаюсь, я больше не проиграю, — сказал Нус.
— Так же говорил один хашурец, когда наш пастух Панжо…
— Хашурец? — перебил Евгения Нус. — Хашурец — это…
— Неподалеку от нашей деревни стоит село Хашури, — сказал Дамианидис. — С его жителями вечно происходят всякие истории. Так вот, идет пастух Панжо и видит — сидит хашурец и играет в шахматы со своей собакой. «Вах, Рапик, — говорит Панжо, — какой умный у тебя пес!» — «Какой там умный, — отмахнулся хашурец, — счет три — один в мою пользу».
Борис и Дмитрий прыснули. Нус молчал.
— Ах да, — сказал Дамианидис. — С юмором у вас неблагополучно, помню, помню.
— То, что вы называете юмором, — совершенно несерьезно. А я серьезен. Более того — предельно серьезен. В рассказанной вами истории я усматриваю пагубную тенденцию, вызывающую большие опасения. Какие же это опасения? Мне представляется, что здесь имеет место насмешка члена одной общности над членом другой общности. Никто при этом не гарантирует, что в ответ на указанную насмешку представитель оскорбленной стороны не побьет камнями обидчика. Не сеете ли вы подобным легкомыслием семена раздора? Что если другие жители села… э-э-э… Хашури возьмут в руки пращи или что там у них есть и нападут на деревню пастуха, в результате чего вспыхнет постыдное для разумных существ побоище? К ним присоединятся другие племена, селения, страны. В страшной междоусобице сгорит вся, пусть плохонькая, слабенькая, простенькая, культура вашей планеты. Как решаю подобные проблемы я. Прежде всего, на корню поражаю любые проявления легкомыслия. Никаких шуток! Быть может, я проявляю насилие, но это мудрое и целебное насилие. Я собираю всех в великое Единство и простираю на всех благотворное оберегающее действие моего несравненного ума. Да, я утверждаю, что каждая, пусть ничтожно малая… Впрочем, что я такое говорю! Ничего ничтожного у меня и быть не может. Так вот, даже самая малая крупица моего необъятного и, надо прямо сказать, необычайно мудрого мозга, мыслящего единственно верным образом, а потому всесильного, — даже самая малая его часть абсолютно серьезна.
— С грустью должен признать, — сказал Дамианидис, — что и у нас так бывало. Люди — темные, жестокие и до бесчувствия серьезные — холодно и расчетливо уничтожали друг друга. Да, в ответ на шутку могли схватиться за камень. И немало камней нашло цель, пока души людей не стали светлее, мягче. Теперь у нас принято другое: на шутку отвечать еще более тонкой шуткой. Впрочем, вам этого не понять, — заключил Евгений.
— Я способен понять все, — надменно ответил Нус.
— Хорошо, попробуем вот что. Сейчас я расскажу одну историю, не известную ни Борису, ни Дмитрию. Наблюдайте их реакцию. Если внешне она будет слабой, фиксируйте ее непосредственно в их сознании. Так вот, по нашим понятиям, разумное существо, выслушав такой рассказ, должно испытать явно выраженное положительное переживание. Не испытавший такового считался бы ущербным, неполноценным, больным.
— Я готов, — голос Нуса выражал нетерпение. — Убежден, что испытаю крайнюю степень положительного переживания. В противном случае ваше понимание разумного абсурдно, ибо, как уже было показано, я — величайший ум всех времен и пространств.
— Что ж, слушайте. — Евгений откашлялся. — Один хашурец стучится к своему соседу и кричит:
— Сосед! Ты дома?
— Нету меня, нету! — отвечает голос из-за двери.
— Как это нету, когда на крыльце стоят твои галоши?
— А у меня две пары.
Дмитрий улыбнулся. Борис издал короткий смешок.
Наступило долгое молчание.
— Хм, — сказал Нус.
— Что?
— Я действительно зарегистрировал положительные эмоции у слушателей. В то же время установить причину этого странного отклика мне не удалось. Насколько я понял, один из жителей селения Хашури вступил в речевой контакт с другим обитателем того же селения, чей дом находился в непосредственной близости от жилища первого, причем условия общения — закрытая дверь — исключали возможность зрительного восприятия друг друга участниками коммуникации. Когда второй стал отрицать свое присутствие, первый указал на несостоятельность такого отрицания, обратив внимание собеседника на тот факт, что принадлежащая второму повседневная обувь, предназначенная для ношения вне жилища в сырую погоду, обнаружена первым у порога дома, через закрытую дверь которого осуществлялось общение. В качестве контраргумента сосед выдвинул то обстоятельство, что он является владельцем еще одной пары подобной обуви, надев которую и смог покинуть дом.
— Ну да, он ушел в других галошах, — простонал Борис.
— Обращает на себя внимание, — продолжал Нус, — слабость в рассуждении первого: малозначительный факт наличия обуви заслонил собой принципиальный момент, связанный со звучанием соседского голоса, который, если судить по доступным мне вашим анатомо-физиологическим характеристикам, не может быть отделен от тела с той же легкостью, что и галоши. Все это свидетельствует о прискорбном состоянии умственного аппарата первого участника общения, да и второго тоже. Однако я не понимаю, чем объясняется столь необычное воздействие этого рассказа на эмоциональную сферу слушателей, принадлежащих к вашему виду.
