— Да? — напомнил я о себе, потому что Соня замолчала, не закончив фразы, и долго смотрела в стену перед собой.
— Не помню, — сказала Соня. — Мы легли спать, утром Миша улетел в Москву, я его не видела полгода, это был трудный для нас период.
Для Алика тоже, но это ни Мишу, ни тем более Соню не интересовало ни в малейшей степени.
— Он что-то сказал, когда вернулся… Как-то ведь он прокомментировал свой разговор с Аликом?
— Какая разница? Три года…
— Да-да, — сказал я с излишним, может быть, нетерпением. — Три года, все забыто. Но все-таки. Он вернулся в расстроенных чувствах, говорите вы… и сказал…
— Ну, что-то вроде: «Господи, какой дурак… Как я с ним столько лет вместе работал… Да таких надо убивать в младенчестве, чтобы другим не мешали»… Что-то такое.
— Понятно, — сказал я.
Мне действительно многое стало понятно. Я встал.
— Извините, Соня, — сказал я. — Мои вопросы наверняка показались вам глупыми. «Господи, — возможно, подумали вы, — какой дурак, зачем он спрашивает, какое это имеет значение»…
— Дурака вычеркните, — слабо улыбнулась Соня. — А остальное вы угадали правильно.
Гале я позвонил, сев за руль и еще не включив двигатель.
— Все тихо, — сказала жена. — То есть… Извини, говорить не могу, много покупателей. Потом, хорошо?
Много покупателей — это нормально. Видимо, Учитель Гале не докучал, а остальное не важно..
Я набрал номер Иры, но мобильный у нее был занят, а звонить на квартирный телефон мне почему-то не хотелось, мало ли что там сейчас происходит, может, опять приехала полиция. Это было глупо, конечно, но мобильная связь успела приучить меня к мысли, что связаться с любым человеком старше десяти— двенадцати лет можно по его личному телефону, обычные же проводные линии — нечто вроде паровозов, которые вроде и ездят кое-где по проселочным железным дорогам, но в цивилизованном мире сданы в утиль. Свою телефонную линию я закрыл в прошлом году — зачем платить лишние деньги? — и мне казалось, что остальное человечество поступило так же.
Пока я пытался связаться с Ирой, мне несколько раз звонили, и я наконец посмотрел, кто это ко мне пробивался. Номер был незнакомым, и я перезвонил, предположив, что звонит кто-то из моих студентов, чтобы получить консультацию или договориться о сдаче контрольной. Мужской голос, назвавший меня по имени, я сначала не узнал — все-таки уже месяцев пять мы не общались.
— Матвей? — произнес голос на иврите. — Орит сказала, что ты мне звонил утром, это соответствует истине?
— Соответствует, — сказал я. Один лишь Шауль Бардана, среди всех моих знакомых, изъяснялся на своем родном языке с такой изысканной правильностью, остальные не то чтобы коверкали язык предков и Торы, но просто не придавали значения чистоте речи, и только поговорив с Шаулем, я начинал ощущать реальную разницу между «высоким ивритом» и языком улицы, рынка, супермаркета, языком, на котором говорил почти весь Израиль, и уж тем более — «русские» евреи, выходцы из бывшего СССР.
— У тебя ко мне какое-то неотложное дело? — продолжал Шауль. — Если нет, то извини, я не смогу уделить тебе много времени, через шесть минут продолжится заседание, на котором я обязан присутствовать, и мне за это время нужно успеть выпить кофе.
Странное заседание; где кофе приходится пить в перерыве, а не во время докладов и обсуждений. Впрочем, меня это не касалось, и я сказал:
— Я хотел бы поговорить с тобой об Алексе Гринберге, убитом вчера вечером.
Последовавшее за моими словами очень долгое молчание заставило меня подумать о том, что Шауля я скорее всего заподозрил напрасно — похоже, он и вспомнить не мог, кто такой Алекс Гринберг. Однако фраза, которую Шауль произнес после долгого молчания, вернула меня к реальности и поставила господина Бардану во главе списка подозреваемых.
— Вчера весь вечер и половину ночи, — , сказал он, — я провел на вечеринке у заместителя министра Орена Каш, тому есть двадцать шесть совершенно надежных свидетелей. Поэтому, чтобы ни произошло вчера с господином Гринбергом, я не могу иметь к этому никакого касательства.
Неужели во время долгой паузы он подсчитывал в уме, сколько гостей присутствовало на вечеринке у заместителя министра? А что праздновали-то?
— А что праздновали? — задал я глупый вопрос, поскольку слова Шауля совершенно выбили меня из колеи.
— Если ты смотришь новости по телевизору, — объяснил Шауль, — то знаешь, конечно, что вчера кнессет принял в первом чтении поправку к закону о долговых обязательствах Общеизраильского Кибуцного Движения. Извини, Матвей, если ты позволишь, я все-таки налью себе кофе и…
— Нам нужно поговорить, — не очень вежливо перебил я главного подозреваемого. — Ты можешь позвонить мне, когда закончится заседание?
— Могу, — сказал он не очень внятно, видимо, наливал уже себе кофе. — Но не смогу долго разговаривать, потому что в пять часов мне надлежит быть на приеме в канцелярии премьер-министра.
Конечно. Бардана теперь присутствует на всех приемах, заседаниях, обедах, ужинах, встречах и прощаниях. Можно было подумать, что он собирался баллотироваться в кнессет, хотя на самом деле служил всего лишь референтом у господина заместителя министра сельского хозяйства Орена Каца, и если должность самого Каца была, на мой взгляд, чистой синекурой и типичным политическим назначением, то должность, которую занимал Бардана, была синекурой вдвойне, и, возможно, именно поэтому Шауль так старательно изображал непрерывное служебное рвение — попросту боялся, что кто-нибудь в ведомстве государственного контролера догадается о полной ненужности всего, что делал (или делал вид, что делал) господин референт Бардана.
— Мне нужно задать тебе несколько вопросов, — быстро сказал я, пока Шауль не отключил связь. — Это займет десять минут. В промежутке между заседанием и приемом.
— Но я же тебе сказал, что вчера вечером, находился… Можно подумать, что я уже обвинил его в убийстве!
— Это касается кибуца Шкуфим.
Бардана запнулся на полуслове, и опять последовала долгая пауза. Я слышал, как кто-то, стоявший неподалеку от Шауля, кричал кому-то: «Перестань! Перестань, говорю тебе! У тебя ослиная голова!» Я был уверен, что упоминание кибуца заставит Шауля иначе отнестись к моему предложению.
— Хорошо, — сказал он сухо. — Не знаю, зачем тебе это надо, но давай поговорим. В четверть пятого будь у восточных ворот автомобильной стоянки кнессета. Для разговора у нас будет ровно десять минут. Всего хорошего, будь здоров.
Коротко и ясно.
Что я смогу узнать за десять минут? Совершенно очевидно, что одиннадцатой минуты у меня не будет. Значит, вопросы следует продумать заранее, а сейчас (я посмотрел на часы: 11.21) нужно заехать к Гринбергам, убедиться, что там не происходит ни каких эксцессов, потом где-нибудь перекусить и отправиться в кофейню «Апропо» на встречу с Ингой.
