Несколько раз к нему заходили друзья, им нравилось смотреть, как он работает, а он иногда просил их помочь в чем-нибудь. А в середине дня они его все-таки уговорили прерваться и потащили обедать, и с ними за столом сидела очаровательная синеглазая Бригитта, хозяйка глайдера, только теперь на ней было белое платье, легкое, как утренний туман, и очень свободное. И Геннадий снова вспомнил о Маринке.
Первый раз он подумал о ней еще в лесу, сразу, как только увидел Стеблова. Ему показалось тогда, что и она непременно должна быть здесь. Но ее не было, и он не рискнул спросить, боялся разрушить свою хрупкую и ни на чем не основанную надежду. Теперь он решился.
— Стебель, а где Маринка? — этак небрежно, просто, будто она только что была здесь, с ними, да вышла куда-то и пропала.
— Крылатская? — переспросил Стебель, словно речь могла идти еще о какой-то Маринке. — Одну минутку.
«Крылатская? — повторил про себя Геннадий. — Одну минутку».
Как просто! Как поразительно, невероятно просто. Одна минутка — не минута, а минутка — и счастье в твоих руках! Одна минутка — и уже никто и никогда не отнимет этого счастья, потому что отнять его могла только смерть, а в этом мире, похоже, не было смерти.
— Марина, — говорил Стебель, поднеся к губам маленький радиокулон, — Геннадий приехал. Ты слышишь меня? Прием.
— Не верю, Стебелек! Повтори. Прием, — услышал Геннадий далекий Маринкин голос.
— Я приехал, Маришка! Я! Это я приехал! — он орал так, словно передатчик находился по крайней мере по ту сторону улицы.
— Генка! — ее голос звенел от счастья. — Я вылетаю, Генка! Сразу, как только смогу. Стебель, как поняли меня? Прием.
— Поняли тебя отлично. До встречи.
— Когда она будет здесь? — Геннадий вскочил и опрокинул стакан с вишневым компотом.
— Успокойся, старик, часа через четыре.
— Почему так долго?
— Потому что она далеко. Очень далеко. Потерпишь, старик. К тому же тебе еще работать.
— Работать? — удивился Геннадий. — Ах да, конечно, работать. Мне обязательно надо работать. Однако над чем же я работал? Ты не помнишь?
Стебель молча поглядел на него круглыми немигающими глазами.
Потом наставительно произнес:
— От счастья люди глупеют. Но ты не бойся, это быстро проходит. Глупость, конечно, а не счастье.
Невероятно, но, работая с диагностером, он забывал даже о Маринке.
Наладка входила теперь в свою завершающую и самую приятную стадию. Прибор был уже почти исправен, и приходилось корректировать только самые мелкие погрешности в его работе, то есть, по существу, заниматься настройкой и юстировкой.
Наконец все было закончено. Диагностер стоял как новенький, сиял всем, чем мог сиять, и казалось, его распирает от гордости и желания тут же, без всяких промедлений приступить к делу. Геннадий позвал друзей, и каждый из них прикладывал к вискам чувствительный элемент.
Индикатор прибора устал сиять зеленым огоньком — сигналом абсолютного здоровья. Только двое заставили диагностер мигнуть красным светом и выдать карточки с указанием нарушений и перечнем лечебнопрофилактических мер. У Бригитты оказалась незажившей рука, вывихнутая при неудачной посадке, а Михаил, тот самый бородач с глазами философа, не спал, как выяснилось, уже третьи сутки: он был вовсе не философом, а музыкантом, и по ночам к нему приходило вдохновение.
Потом все ушли, оставив его одного. Маринка задерживалась. Прошло уже не четыре, а добрых десять часов. Но почему-то он знал, что все в порядке.
Коттедж, где Геннадий работал с диагностером, стал теперь его коттеджем, его собственным. У них здесь было полно свободных коттеджей, совершенно готовых для жилья. Они здесь ждали таких, как он.
Ощущая приятную усталость, он вышел на балкон, вдохнул полной грудью вечернюю свежесть и поглядел на звезды. Звезды были зелеными и красными. Зеленые висели неподвижно, а красные приближались, становясь крупнее и ярче… Бортовые огни, догадался Геннадий. И когда глайдер черным, скрадывающим звезды пятном завис на фоне густо-синего неба перед самым домом, Геннадий понял: это она. Он перемахнул через перила, прыгнул вниз, сминая цветы, ринулся вперед, и в тот же миг распахнулась дверца глайдера, еще висящего над землей, и Маринка, сбрасывая на лету шлем, упала к нему в объятия…
— Сумасшедший! — выдохнула она, приходя в себя и собирая по клумбе раскиданную одежду. — Здесь были такие красивые цветы.
— Ерунда! Ты гораздо красивее, Маринка.
— А если кто-нибудь видел?
— Да ну. Темно уже. И потом, у вас тут такие замечательные ребята, они все понимают как надо.
— Да, — согласилась Маринка, а уходя в дом, добавила со смехом: — И вообще. Наш цветник — что хотим в нем, то и делаем!
— Эй, попрыгунья! — окликнул ее Геннадий. — Ты не рассказала, почему добиралась так долго.
— А ты считаешь, что я должна была попутно еще и рассказывать тебе что-то? — улыбнулась она. — Ну, в общем, так. Я, конечно, хотела вылететь сразу. Очень хотела. Но кроме меня совершенно некому было вести грузовой флаер на этот богом забытый остров океанологов в Японском море, а груз срочный, а океанологов ну никак нельзя было покинуть сразу, а потом во Владивостоке эти бездельники так долго искали свободный глайдер, ведь не могла же я в самом деле лететь в Москву на грузовике? Боже, как я устала! Ты знаешь, что такое трехчасовой перелет при скорости почти четыре тысячи в час? Теперь я хочу под горячий душ и очень много всякой еды, всяких вкусностей и крепкого кофе, черного-черного, а еще — давай откроем бутылочку какого-нибудь старинного ликера!
И все так и было. И горячий душ вдвоем, и ужин, и черный кофе, который мастерски умел заваривать Геннадий, и ароматный ликер. А после они поднялись наверх по старой, уютно поскрипывающей деревянной лестнице, и там, в уютной комнате, в окна которой сквозь ветви сирени заглядывала луна, уже была расстелена кровать, и Марийка, распахнув халатик, легким движением уронила его на пол, и снова ее тело, молодое и прекрасное тело, всегда, как в первый раз, сверкнуло в ночном полумраке ослепительной белизной, и Геннадий даже зажмурился от этого волшебного света, а потом тоже стал сбрасывать с себя одежду, потому что сейчас одежда мешала ему, как еще утром ему мешали тяжелые, мрачные воспоминания то ли о прошлом, то ли просто о привидевшихся ночью кошмарах.
7. Уснуть — значит умереть
Они проснулись одновременно. Одеяло было усыпано солнечными пятнами. За окном щебетали птицы, а где-то по ту сторону улицы трижды уверенно и громко прокричал петух.
