— Но сенатор сказал мне…
— Что я не хочу тебя видеть, что я не хочу с тобой разговаривать.
— Но почему? — спросил он недоуменно. — Почему?
— У тебя пытались отбить охоту остаться, — объяснила она. — Было опасение, что ты не захочешь расстаться с Землей и откажешься лететь. Тебе старались внушить, что с Землей тебя ничего не связывает. И сенатор, и разум Теодора Робертса, и все остальные. Потому что мы должны были лететь. Мы с тобой посланцы Земли, дар, который Земля посылает Вселенной. Если населяющему Вселенную разуму, мыслящей жизни суждено когда-либо постичь то, что происходит, уже произошло, произойдет в будущем и какой во всем этом смысл, то мы с тобой можем помочь в этом.
— Так, значит, Земля все же наша родина? Земля не отреклась от нас…
— Конечно, нет, — сказала она. — Теперь тайна раскрыта, все о нас знают, и Земля гордится нами.
Он прижал ее к себе, зная, что теперь у него есть и всегда будет дом — планета Земля. И человечество всегда будет с ним, куда бы они ни полетели. Потому что они — продолжение человечества, его рука и разум, протянувшиеся к таинству вечности.
Я все время вспоминал своего старого друга и то, что он мне сказал, когда я видел его последний раз. Это случилось всего за два дня до того, как он погиб на дороге, хотя там во время аварии вовсе не было такого интенсивного движения, как в другое время суток. Его автомобиль превратился в груду искореженного металла, а следы колес показывали, как все это произошло: машина моего друга столкнулась с другой, неожиданно вывернувшей с противоположной стороны дороги. Кроме этих следов от колес, никаких других признаков встречного автомобиля не обнаружили.
Я старался изгнать его слова из своей головы и подумать о чем-нибудь другом. Но по мере того как проходили часы и передо мной разворачивалась лента бетона, пролетали мимо весенние пейзажи, я все же время от времени возвращался к этому последнему вечеру.
Друг сидел, как сморщенный гном, в большом кресле, словно пытавшемся проглотить его в своей красно-желтой обивке, перекатывая в руках стакан с бренди. Он смотрел на меня.
— Я думаю, — говорил он, — что нас навещают все те фантазии, все те верования, все те людоеды-великаны, о которых мы когда-либо слышали, о которых знают все, начиная с пещерного человека, сидевшего на корточках у огня и смотревшего в черноту ночи, что лежала за его пещерой. Он воображал, что там кто-то находится. Он, конечно, предполагал, кто там может быть: охотник, собиратель. У первобытного человека были глаза, нос и уши; все его чувства, более чем вероятно, были острее наших. Поэтому он знал, что за существа бродят там в ночи. Знал, конечно, не веря себе, не веря своим чувствам. Его маленький мозг, при всей его грубости, создавал в воображении другие формы и фигуры, другие типы жизни, другие угрозы…
— И вы думаете, что с нами происходит то же самое? — спросил я.
— Да, конечно, — ответил он, — но по-другому.
Слабый ветерок дул в открытое окно, выходящее в сад, и комната наполнилась ароматом весенних цветов и слабым светом. Доносилось отдаленное гудение самолета, кружившего над Потомаком перед посадкой на аэродром за рекой.
— По-другому, — повторил он. — Я думаю об этом. Нас окружают не таинственные людоеды, которых воображал пещерный человек. Его вымыслы были физическими, а мои — интеллектуальные.
Я чувствовал, что он собирается сказать гораздо больше об этом своем причудливом образе, но в этот момент в комнату вошел племянник Филипп Фример. Филипп, государственный служащий, рассказал одну очень забавную историю о прибытии важной особы, после чего разговор перешел на совсем другие темы, и больше о призраках мы не говорили…
Я увидел знак выезда на старую Военную дорогу, а оказавшись на ней, я поехал еще медленнее. После скорости в восемьдесят миль в час, с которой я проделал большую часть пути, теперешняя скорость в сорок миль в час казалась мне ползанием, но и эти сорок миль были слишком быстры для той дороги, на которой я оказался.
Вообще-то я совсем забыл эту дорогу. Когда-то на ней было асфальтовое покрытие. На множество весенних оттепелей с чередующимися заморозками разломали асфальт, и поверхность ее превратилась во множество обломков, которые, в свою очередь, со временем частично превратились в порошок. Дорога была узкая, и эта узость подчеркивалась густым кустарником, почти изгородью, расположенной по обе стороны от дороги так, что автомобиль двигался будто по аллее или мелкой изогнутой траншее.
Главная магистраль тянулась по вершине холма, но старая Военная дорога быстро углублялась в холмы. Я помнил, что хотя мне и казалось, что раньше холмы по ее сторонам не были такими крутыми.
«Совсем другой мир», — так оценил я то, что видел.
Я не ожидал оказаться в этом другом мире так внезапно, просто свернув в сторону от главной магистрали. И конечно, более чем вероятно, что этот мир окажется не таким уж необычным: я говорил себе, что это просто мое воображение делает его таким, что это самообман, я просто вижу то, что я ожидал увидеть.
Неужели я действительно увижу, что Лоцман Кноб не изменился? Казалось невероятным, чтобы маленький поселок мог сменить свой облик. У него не было для этого возможностей. Он все эти годы лежал так далеко от стремительного потока жизни, он был таким нетронутым и незаметным, что не было никаких причин для его изменения. Но я вынужден был согласиться с тем, что изменился я сам.
Почему, размышлял я, человек так стремится к своему прошлому, зная в то же время, что никогда уже деревья не будут так пламенеть, как однажды осенью тридцать лет назад, что вода в ручьях не будет такой чистой и холодной, какой была во времена его детства? Ведь все эти воспоминания принадлежат десятилетнему мальчику.
Существовали сотни других мест, и гораздо более удобных, где я был бы более свободен, куда ни за что бы не дошли звонки, где не нужно было бы писать сценарии, не приближались бы неумолимые сроки исполнения работ, где не было бы важных персон, которых обязательно нужно встретить, не требовалось постоянно быть хорошо информированным и всезнающим, где не обязательно было придерживаться огромного числа обычаев и правил. Сотни других мест, где у человека есть возможность думать и писать, где ему не нужно бриться, если не хочется, где одежда может быть изношенной и никто не заметит этого, где, если хочешь, можешь лентяйничать, быть невежественным, где человеку не нужно быть умным, можно сплетничать и болтать о чем-то незначительном.
