Многие крепились — гнали от себя негодяя. От них Коляй уходил, так же усмехаясь тонкими своими губами, и пропадал, чтобы выждать, пока душевная смута вновь не опутает человека, — и тогда являлся опять. А иные сдавались. Ломались обычно сразу. Благодарили, руки целовали, порою и до сапог белых дотягивались. Молчал, усмехаясь, Коляй — и уходил, ускользал прочь. Счастливчик радовался день, другой, а вскоре обыкновенно и забывал про своего «благодетеля». Да Коляй помнил. И напоминал однажды про должок… Так и прибирал к рукам «добра молодца».
И что же — весь Гнилой Хутор ходил в должниках у Коляя. Сюда захаживал он чаще всего. Здесь, по амбарам да подвалам, стало скапливаться добро, добытое по ночам. Здесь же, в Гнилом Хуторе, нашелся Коляю и дружок его наивернейший. Здоровенный — косая сажень в плечах — детина, падкий на бесчинную жизнь, на дармовщинку. Не отставал он от вожака своего ни на шаг.
А звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне Старино побаску. Получил будто бы лодырь подарочек от нечистой силы, явившейся ему в образе щуки. Потом уж века миновали — забыли подлинного Емельку, приукрасили быль, превратили в развеселую сказку. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы это щучье веление — зажил бы… Зажил бы — миру на беду, себе на погибель! Но правда эта не всякого и теперь осенит.
На чем поймал Коляй Емельку, то неведомо. Щуку эту самую придумали, слух про чертовщинку пустили уж потом. Но и впрямь владел Емелька всякими мошенническими фокусами и «показывал» их не иначе как с приговоркой «по щучьему велению — по моему хотению».
Много бед натворил Емелька у себя в деревне, да и в соседних порядочно набедокурил; одних девок перепортил… Невзлюбили Емельку, тыкали пальцем в его сторону, говорили, что продал душу черту. И называли его при этом «Щукиным сыном», вроде как «сукиным». «Щукин» да «щукин» — так и прилепилось к нему это прозвище. Даже Коляю пришлось оно по душе.
Но сколько веревочке ни виться, а конец будет… Как-то по пьяни проспорил Емелька свое «щучье веление» — Коляю и проспорил. Затих мужик на пару дней, а потом взвыл, в ногах у хозяина валялся. Так привык бездельничать, обманами да фокусами пробавляться, что шагу без приговора ступить не мог.
Посмеивался над ним Коляй.
— Экий здоровяк, — говорил он Емельке, кривя губы, — а совсем холуем стал. Ни на что не годен. Ведь оробеешь и на двор выйти. Как же отспоришь свое «веление»?
— Все, что велишь, сделаю, — клялся Щукин.
— А высоты боишься? — улыбался Коляй.
— Нет, — уверял Емелька.
— Врешь, боишься.
— Хоть на колокольню по стене влезу, вот те крест!
— На колокольню, говоришь? Ну что же… Будет торг — залезешь и свалишь крест. Понял?
— Ага, — кивнул Емелька, облившись потом. — А «веление»?
— Будет тебе «веление», Щукин, — сурово отчеканил Коляй. — Как спустишься — а спускаться можешь и по лестнице, — да с последней ступеньки на землю сойдешь, так и вернется оно к тебе.
Едва дождался Емелька осенней ярмарки. Поползнем вскарабкался на колокольню, поднатужился — и грохнул вниз тяжелый золоченый крест. Дух захватило у Емельки, рубаха к спине прилипла. Задыхаясь, поскакал он вниз по деревянной лестнице. Обомлел народ от невиданного святотатства, разгневался не на шутку. Припомнил Емельке все обиды. Опередили его мужики, не дали встать ногами на землю — вернуть волшебное свое «веление»: скрутили на лестнице, выволокли на площадь и так дубьем угостили, что из того и дух вон.
Опомнились мужики, испугались. Но, припомнив Коляевы делишки и недобрые слухи про Гнилой Хутор, снова разгорячились. Жестокий, решительный суд над Емелькой Щукиным раззадорил — в силу вошли мужики. Явились на Гнилой Хутор с топорами. Пошуровали славно — только щепки летели. Нашли-таки ворованное добро — и тут уж вовсе взъярились: дотла спалили хутор. Долго за Коляем охотились. Но тот как в воду канул.
Тревожно жила деревня: ждали Коляевой мести. К масленице же докатился до Старино слух, будто поймали разбойника в Москве и за многие злодейства колесовали принародно. Не один еще год снился он сельчанам, особенно тем, кто встречался с ним на узкой дорожке; а уж должничков своих Коляй пугал в ночных видениях до хриплого вскрика и ледяного пота. А матери долго стращали им своих шалунов — пока те не подросли и не стали насмешливо отмахиваться от стариковских россказней про лихого разбойника-колдуна…
И снова больше века росли на угольях Гнилого Хутора татарник и крапива, пока не объявился тут новый хозяин, владелец окрестных деревень Карл Фейнлиц, обрусевший немец, генерал. При Екатерине II впал он в немилость и жил в глуши, в своем имении. Двухэтажный с колоннами помещичий дом, пруд с лебедями и геометрический садик сменили татарник и крапиву Гнилого Хутора.
Зол был на судьбу генерал, бесился в имении, как в клетке.
Мимо пролегал тракт, по которому частенько везли набранных в солдаты парней. Выпросил генерал в столице позволение оставлять у себя мужиков на полгода для обучения солдатскому ремеслу. Рядом с имением выложил плац, построил учебный редут… Славно муштровал он рекрутов, трех-четырех из десяти запарывал насмерть. Зато однажды на столичном параде, уже в мундирах и при оружии, прошлись его мужички на удивление всему генералитету, даже сама матушка-императрица бровь приподняла.
Получил Карл Фейнлиц орден, выслужил милость императорскую. В столицу, ко двору, правда, не пустили его, но облагодетельствовали из казны. И рекрутов, на радость генеральской душе, прибавилось у старика втрое.
Терпения у крепостных мужиков Фейнлица хватило ненадолго. Прошел слух о явлении мужицкого царя. Ждали его со дня на день: росла сила Пугачева. Загудели, зароптали деревни: только искру кинь — вспыхнет бунт, как порох. Упала искра: запорол Фейнлиц двух деревенских мальчишек, полезших через ограду подивиться на лебедей. Заголосили бабы… Воспрянули мужики — навалились гуртом на имение. Помещика утопили в барском пруду, усадьбу сожгли — и разошлись по избам дожидаться избавителя. Да не дождались: сгинул Пугачев, рассеялось его войско. В деревню же нагрянул царский полк… Только через полвека ожила деревня, и снова наладилось в ней тихое житье-бытье. На Гнилом Хуторе никто больше не селился, лишь в человеческий рост вымахала крапива. Пруд зарос, превратился в болото…
— Дурное место, — закончил старик со вздохом. — Уходили бы вы отсюда.
На том и расстались. Странник побрел дальше…
Николай с Мариной вернулись в сарай… и очутились в коридоре института.
— Что это было, Коля? — растерянно пробормотала Марина.
— Связь времен… — глухо ответил Окурошев. — Если мы сейчас откроем соседнюю дверь…
Чутье не обмануло его: зайдя в комнату Хоружего, он оказался… на краю старого пожарища.
— …Лет полтораста не селился тут никто, — рассказывала женщина, повстречавшаяся Николаю у околицы. — Старики говорили: гнилое место. А перед самой империалистической пришли чужие…
И снова не захотели жить хуторяне крестьянским трудом. Первое время никто не знал, чем занимаются пришлые. Видели только, что время от времени подъезжали к хутору подводы и какие-то хмурые мужики сгружали в амбары наглухо запечатанные тюки… Наконец правда выплыла наружу. Нечистым ремеслом жили хуторяне: делали расписные коробки для «поддельных» сигар. На вид и вкус те сигары вовсе не казались поддельными. Где-то в другой деревне втайне искусно готовили капустный лист, крутили из него сигары и перевозили товар на Гнилой Хутор. Здесь клеили коробки, раскладывали по ним товар и переправляли дальше, в Москву, самым известным табачным торговцам, которые выдавали тайный российский продукт за привозной, заморский.
В Старино пришлых недолюбливали, но частенько наведывались к ним: хуторяне наладили у себя самогоноварение. Сивуху они гнали жестокую и дешевую, так что покупателей всегда хватало.
В восемнадцатом опустела деревня. Кто-то подался к Деникину, многих убедили в правоте новой власти красные комиссары, увели за собой драться с белыми. Гнилой Хутор и тут выказал шалопутный свой нрав: жители его примкнули к зеленым. Набрал тот мародерский, в сотню сабель, отряд заявившийся из столицы студент-анархист Сташинский. Недолго погуляло его воинство по губернии, сгинуло вскоре: не то порубили их белоказаки, не то покосили пулеметами с трех красных тачанок…
