— Смотрел? — тут же спросил он.
— Ну, смотрел.
— И как тебе это? — возбужденно напирал он. — Ты ведь, кажется, это считал? — Считал, — сказал я. — Грубая прикидка, конечно. Получается, что для того, чтобы остановить ледник, нужно строить десятигигаваттные энергостанции не более чем в восьмистах метрах друг от друга, так что сам понимаешь… Правда, я считал для северного пояса, там все же холоднее…
— Ясно, — сказал Гарька. — Слушай, ты бы хоть изображение включил, неудобно так, понимаешь, разговаривать…
— Обойдешься, — отрезал я, слыша, как Дарья кричит из-за двери: «Эй, Самойло, с кем ты там?..» Не хватало мне еще, чтобы Гарька увидел ее, когда она выходит из ванной, вся в томлении и неге. Я его знаю.
— Нехорошо, — с грустью констатировал Гарька. — Познакомил бы… Слушай, а зачем их тогда строят, а? Ничего не понятно. Ты хоть понимаешь, чем все это кончится?
— Еще как, — злобно сказал я. — Соберут под гребенку всех дубоцефалов, добавят адаптантов, какие посмирней, и пришлют к нам учиться. А ты как думал? И ты будешь их учить, никуда не денешься, да и я никуда не денусь. И с нас за их знания еще спросят. Понятно?
— Это понятно, — сказал Гарька, — я не о том. Я о том, что вообще…
— Э, нет, — прервал я его. — Извини, сейчас не могу. Насчет «вообще» — это мы потом, ладно? Завтра.
— Ты погоди, я не то хотел сказать…
— Завтра, говорю! — закричал я. — Завтра!
Я дал отбой, отчего окошко справа внизу на экране тотчас погасло, и, немного подумав, отключил телефон совсем. И ладно. Вечер — наш. Сумрак за окном выглядел криминально. Экран скромно известил о том, что выпуск новостей окончен, и что передача «Щит и меч» начнется через одну-две минуты. Одну или две? Никогда точно не скажут. Непонятным образом название передачи трансформировалось во мне сначала в «шип и меч», а потом, прокрутившись в голове через некую сеялку, — в «шип и мяч». Н-да. В общем, шарик лопнул.
Я пробежал по другим программам — там было что-то откровенно дубоцефальное — и выключил экран. Сзади послышались шаги, доберман призывно застучал лапами по полу, крутнулась дверная ручка, и голос Дарьи произнес: «Вот ты где, дурачок, настрадался, бедный, да?» Зулус оглушительно гавкнул. Немедленно в поле зрения возник морской свин Пашка и шариком закатился под диван, где, судя по звуку, тотчас вгрызся во что-то несъедобное.
— Эй! — сказала Дарья. — Где кофе?
— Будет, — пообещал я.
Она села с ногами в другое кресло, и я залюбовался. А ведь чуть не упустил ее тогда, чуть мимо не прошел, словно специально поставил себе целью упустить такую кису, хотя, конечно, настроение тогда у меня было, сколько я помню, препаршивейшее, и это в какой-то степени извиняет… Зато теперь приятно смотреть, как она сидит, свернувшись в кресле, в подпоясанном халатике, поджимает ноги, в которые тычется мордой дурак Зулус, и расслабленно дымит безникотиновой ароматической сигареткой, стряхивая пепел в маленькую пепельницу на подлокотнике. Вот эти сигаретки я не люблю, после них изо рта пахнет каким-то полупереваренным одеколоном, и Дарья очень хорошо знает, что я их не люблю. Поэтому, должно быть, и курит.
— Бездельник, — осудила она и красиво выпустила струю дыма. — Доцент озабоченный. Ты зачем в ванную полез, когда не просили, а?
— Нельзя? — спросил я.
— Нельзя.
— А когда будет можно?
— Сам знаешь когда. Когда сделаешь предложение, тогда и можно.
— Могу сделать хоть сейчас.
— Дурак. Знаешь ведь, что я имею в виду.
— А-а, формальности! — сказал я. — А какие нам с тобой нужны формальности? Мерзлое шампанское, мороженые цветы, куча развеселых дубоцефалов и что-нибудь плюшевое на радиаторе?
— Хотя бы. Ты лучше не придвигайся, а то знаешь как хочется тебе по физиономии заехать…
— Догадываюсь, — сказал я. — Впрочем, на мою физиономию ты уже посягала.
— Неужели?
— Забыла? — я потрогал голову. — Еще легко отделался, на три сантиметра левее — и быть бы мне без глаза.
— Это я нечаянно, — сказала Дарья. — Подумаешь, один раз лыжи уронила. Это не считается.
— Это с шестого этажа не считается?
— Что-то я не пойму, — прищурилась Дарья поверх сигареты, — ты от меня отказываешься или просто дразнишь?
— Дразню, — сказал я. — Кстати, я женат. А ты торопишься.
— Знаю я, как ты женат. Долго смеялась.
Я пожал плечами: твое, мол, дело.
— Формально — женат… Я же тебе говорю: торопишься.
— А чего ждать?
— Вот составлю инструкцию по эксплуатации, повешу себе на грудь и заставлю вызубрить. Муж — он, видишь ли, предмет хрупкий, требует ухода, он еще раз лыжами по морде не выдержит, от этого только любовник в раж входит, а муж ведь и загнуться может…
Она не ответила. Вот всегда у нас так бывает, не можем друг перед другом не выкобениваться, без этого нам жизнь не в жизнь, а почему — загадка природы. Дарья молча курила, глядя куда угодно, только не на меня. Доберман наконец отстал. Я шуганул ногой Пашку, высунувшего нахальный нос из-под дивана, и позвал:
— Дарья…
— М?
— Да нет, ничего. Просто я люблю твое имя… Не Даша, а именно Дарья. Знаешь, был когда-то такой персидский царь, Дарий Третий. Плохо кончил.
— Я, по-твоему, тоже плохо кончу? — спросила она. — И я у тебя тоже третья?
— А это много или мало?
— В твоем возрасте безобразно мало.
— В моем возрасте уже начинают думать о сохранности зубов и волос,сказал я. — И еще в моем возрасте обычно умеют не все понимать буквально. Извини, пожалуйста.
Она надулась. Черт меня побери, если я не буду следить за своим языком. В моем возрасте… В моем возрасте не стоит быть просто болваном, пора бы уразуметь, что женщины всегда ищут подтекст, даже там, где его нет. Так или иначе, но если я и почувствовал досаду, то только на себя, и через минуту уже был этаким котенком, пушистым и ласковым, которому даже сметаны не надо, только погладь. Я признавался, что неправ, распинался, что такой уж с детства, втолковывал об испорченной наследственности и о том, что в младенчестве выпал из кроватки и ударился о пол так, что этажом ниже обвалилась люстра, — в общем, нес низкосортную ахинею и только удивлялся, как плавно и гладко у меня это выходит, пока Дарья (мысли она читает, что ли?) не сказала: — Язык у тебя, Самойло, — уполовинить бы.
— Зачем?
— Не зачем, а чем. Трамвайным колесом.
Здравая мысль. Сельсин как-то раз тоже в таком духе высочайше изволил высказаться. Стоп, она, кажется, сказала «Самойло»? Хороший симптом, надо не упустить.
И я проговорил скучнейшим сургучным голосом:
— Язык есть продолговатое, обычно красное, иногда с сыпью, средство общения человеческого индивидуума с другими аналогичными индивидуумами…
