— Не рассказывай.
— Нет, не думай, я уже прошел через это. Предатель потом рассказывал, что слышал все, сидя в каморке, рядом с горницей, где бандеровцы истязали моего отца. Он слышал, как его били, как накачивали водой, как ломали ребра, раздавливали досками органы, он слышал все. Он поседел, потому что бандиты угрозой вынудили его написать записку и ему было жалко моего отца. Но еще больше ему было жалко своих детей и жену, которым грозила в случае отказа смерть. Итак, однажды домой привезли тело моего отца, которого не смог убить Гитлер и которого убили свои, а в кармане у него лежали черные очки. Я думаю, он просто не успел ими воспользоваться.
Саша отвернулся. Сережа молчал.
— Вот какой грустный конец у этой истории, — сказал Саша. — Ты не горюй, Сержик. Теперь уж ничему не поможешь. А очки я тоже ношу с собой. В нагрудном кармане. Вот здесь.
Он хлопнул себя по груди.
— Они… работают? — тихо спросил Сережа.
— Нет, никогда я не замечал, чтобы они работали. Впрочем, сам понимаешь, я не могу проверить их на людях.
— На плохих можно, — убежденно сказал Сережа.
— И на плохих нельзя. Только когда я встречу тех… я надену очки.
— А что, очки ни разу не стреляли?
— Нет, Сержик, может, они вообще никогда не будут стрелять, может, в них должен смотреть особый человек, как тот геолог, не знаю. Сколько я на кошек и собак ни смотрел, ничего с этой живностью не происходило. У нашего Кабысдоха, по-моему, после выстрела из очков только аппетит прибавился. Жрать стал раза в полтора больше.
— Слушай! — заволновался Сережа. — Нужно показать учителям, ученым, это ж интересная штука!
— Не надо, — жестко сказал Саша, — никому ничего не надо показывать. Сначала я посчитаюсь с отцовыми убийцами, а потом будем показывать.
Они опять замолчали. И было в этом молчании какое-то затаенное кипение.
— Я, Сережа, мечтаю быть прокурором. Большим прокурором. Как, скажем, Руденко. Выступать на международных судах, там, где судят страшных преступников, которых судили, например, на Нюрнбергском процессе. Я мстить хочу, Сережа. Не только за отца, а вообще за всех убитых, замученных. Я вот думаю, поймают тех, кто истязал отца, и что будет? Что? Ну, может, расстрел или там двадцать лет, если найдется какой-то оправдательный повод. Пуля для убийцы? Это что? Мгновенная смерть, почти незаметное избавление от страданий. У нас в лагерях люди мечтали о пуле! На совести у преступников годы, не часы, а годы мучения людей, и мгновенная смерть — в расплату. Годы преступлений — и миг наказания. Тысячи, десятки тысяч часов насилий и зверств — и секунда возмездия. Несправедливо это, Сережа! Наказание должно быть соизмеримо с преступлением! Преступник должен знать, что возмездие — это всего лишь обмен ролями, и чем страшнее мучения жертвы, тем страшнее кара. Подумаешь, приговорили Геринга к виселице!
— Он отравился, — тихо сказал Сережа.
— Да. Это что? Насмешка над всеми павшими по воле этого выродка! Когда я найду отцовых убийц, они у меня пройдут все ступени, которые прошел отец. Три года постоянного страха смерти и три часа нечеловеческих мучений. Они у меня узнают…
Саша говорил отрывисто, взволнованно. Было странно, что белое лицо его даже не порозовело под солнцем.
— Ты не прав, Саша, — тихо сказал Сережа, — мы не фашисты. Мы не можем мучить человека, даже если он большой преступник. А убийцам всегда дорога своя шкура, поэтому смерть для них — самое большое наказание.
— Нет! — Саша отчаянно замотал головой. — Это мы так думаем. И это неправильно. Для того, чтобы скончался Гитлер, пришлось смерти скосить пятьдесят миллионов человек. За одну жизнь сумасшедшего пятьдесят миллионов невинных? Нет, ты это понимаешь, Сережа?
Он повернулся к Сереже, его широко распахнутые, как окна, глаза излучали недоумение и боль.
— Я этого не понимаю, — говорил Саша уже глухо, устало, почти безнадежно, — я думаю, думаю и не понимаю. Но знаю, что если б Гитлер… знаешь, смерть от пули, от цианистого калия для таких убийц все равно что палочка-выручалочка. Нагадил, накровянил, наследил и… на тот свет.
Саша стукнул кулаком по колену. Словно кастаньетами щелкнул, подумал Сережа.
— Теперь понял, почему я хочу выучиться на прокурора?
— Почему? — наивно заметил Сережа.
— Эх ты, детеныш. Я сделаю боль наказания равной боли преступления. Вот тогда убийцы всех мастей и масштабов будут долго чесать затылок, прежде чем решиться на что-либо. Я их…
Внезапно он задохнулся и схватился за виски. Лицо его помертвело.
— Что с тобой?
— Пойдем отсюда, — он медленно приподнялся, — немного перегрелся.
Сережа проводил его домой. Руки у Саши были холодные и липкие, он держался за Сережино плечо, тяжело дышал.
В своей кровати он быстро успокоился и подмигнул Сереже:
— Вот такой я, старик. Не гожусь ни к черту.
— Чего там. Ты еще ничего, — неуверенно отозвался Сережа.
Саша улыбнулся и закрыл глаза. Они молчали.
Вот он, оказывается, какой, Сашка. Что ж, так оно и должно быть. Если человек страдает, он быстро становится взрослым. Вот почему он так зол. И черные очки…
Сережа взглянул на друга. У того по-прежнему веки были опущены, но глаза под ними шевелились, значит, не спит.
— Саша, — тихо сказал Сережа, — дай мне посмотреть в очки.
— Только на меня не смотри, гляди в окно, на солнце, в угол, чтоб блестело, куда хочешь, — улыбнулся он. Это была странная улыбка с закрытыми глазами. Странная и немного жуткая.
Сережа взял очки. Теперь он хорошо рассмотрел их. Диски шлифовались вручную, края их в нескольких местах были отбиты. Сережа приблизил очки к глазам.
— Слушай, а почему они светятся? Это тоже от солнца?
— Нет, они светятся и ночью. И вечером, и утром. Если только не глядеть прямо на солнце. Такое уж у них свойство. Я не знаю, почему они светятся. Свечение остается, даже если закрыть глаза. Попробуй, если хочешь.
— Да, правда! Вот здорово! — воскликнул Сережа, прижимая диски к векам. — Это необыкновенные очки!
— Еще бы! Я часто так… смотрю в них с закрытыми глазами. Похоже, словно смотришь из-под воды на солнце. Правда?
— Да, вроде того, — согласился Сережа, — только ярче. Какие-то маленькие молнии пробегают, и точки, и круги. Вот интересно!
— Ты только не очень увлекайся, — сказал Саша, — а то голова начнет болеть. У меня уже был приступ из-за них.
Повертев еще очки, Сережа спрятал их в шкатулку.
— Когда ты выйдешь?
— Не знаю. Думаю, к майским праздникам. Ты уже пошел? Передавай привет своему Юрке.
