– Николай! – провозгласил Тимофеев. – Ты нужен мне как друг.
– Приятно слышать, – отметил тот.
– Но также и как бывший морской пехотинец.
– Тесно у тебя, – сказал Фомин. – Тренировка простора требует.
– Я не о том, – отмахнулся Тимофеев. – Что бы ты сделал, если бы на тебя напал нетрезвый хулиган?
– Я бы много чего с ним сделал, – усмехнулся Фомин. – Мой организм не любит, когда на него нападают. В нас эту науку вбили накрепко.
– Мышечная память, – солидно произнес Тимофеев. – Мне нужна твоя мышечная память хладнокровного и умелого бойца. Ты ведь сам порой не задумываешься над тем, что в ней заключено…
Он кивнул в сторону магнитофона «Днiпро» образца начала шестидесятых годов, в деревянном корпусе с чернильными кляксами.
– Я перепишу твою мышечную память на магнитную ленту, – пояснил он, – а затем с ленты перекачаю в свои дряблые мускулы. Надеюсь, это пойдет им на пользу.
– Ну, ты даешь, – только и выдавил пораженный Фомин.
Он приметил, что от магнитофона тянется множество тонких проводков к верблюжьему одеялу, небрежно брошенному на диван.
– Послушай, – сказал он. – Да у тебя вместо датчиков одеяло.
– А что? Пришлось немного обработать дезодорантами верблюжью шерстку, чтобы проводила импульсы. Но это не проблема, это пустяк по сравнению с самой техникой перезаписи. Однако я решил и эту задачку…
Он умолчал о том, что на преодоление таких немыслимых трудностей его подвигнул образ девушки Светы, беззащитной перед грозящими ей невзгодами и опасностями.
– Что я должен сделать? – спросил опомнившийся Фомин.
– Сесть на диван и закутаться в одеяло.
Фомин взялся за краешек верблюжьей системы датчиков, но замер в сомнении.
– Виктор, – проговорил он. – Ты, конечно, личность незаурядная, и зря тобой не интересуются кому положено. Я тебе доверяю безоговорочно. Но… с моей-то мышечной памятью ничего не случится? Она не сотрется?
– Не волнуйся, – успокоил его Тимофеев. – Вспомни, как работают магнитофоны при перезаписи. Главное – не перепутать кнопки.
– И все же… – продолжал колебаться Фомин. – Может быть, я не самая подходящая кандидатура? У меня есть один знакомый мичман – вот кому я всегда завидовал! Он мог бы один против десяти…
– Я избрал тебя не только потому, что ты бывший морской пехотинец, – серьезно ответил Тимофеев, – но и потому, что ты мне друг и заведомо хороший человек, мышечная память которого не хранит никаких дурных привычек.
После таких слов Фомин проворно закутался в одеяло.
– Твоя правда, – сказал он. – Мичман этот, надо признать, большой бабник…
Тимофеев запустил магнитофон, и лента неторопливо стала вбирать в себя все познания бицепсов, трицепсов и квадрицепсов Николая Фомина. Сеанс длился около часа, на протяжении которого Тимофеев напряженно следил за подрагиванием крылышек индикатора, пылавшего зеленым светом, а Фомин прислушивался к самому себе – не уходит ли из него то, что месяцами вдалбливалось инструкторами боевого каратэ. Сохраняя молчание и приличествующую моменту строгость на лицах, они поменялись местами…
– Все, – наконец произнес Тимофеев и, выпростав руку из одеяла, выключил магнитофон.
В теле ощущалась легкая усталость и еще нечто вроде разочарования – словно мышцы были недовольны своей внезапной расслабленностью. Ничего особенного сверх этого Тимофеев не испытывал. В его голову закралась крамольная мысль: что, если не сработало?!
Неожиданно он уловил на себе странно напряженный взгляд Николая Фомина.
– Рядовой Тимофеев, – отрывисто сказал тот. – К бою!
– Чего?.. – изумленно переспросил Тимофеев, и в этот миг словно пружина подбросила его с дивана.
Тело само приняло оборонительную стойку – одна рука на уровне подбородка, другая перекрывает подступы к животу.
– Моротэ-цуки! – рявкнул Фомин.
– Да брось ты… – смущенно пробормотал Тимофеев.
Против воли своего хозяина, оба его кулака вылетели вперед в жестоком двойном ударе так, что затрещали кости и заныли не знавшие подобных нагрузок сухожилия.
– Майягери-кикоми! – не унимался Фомин.
Правая нога Тимофеева сама собой сложилась, больно стукнув тощей коленной чашечкой по груди, а затем вонзилась в тело воображаемого противника. Фомин, доселе пребывавший на безопасном расстоянии, вдруг скользнул навстречу Тимофееву, как барс, и нанес быстрый, казавшийся неотразимым, удар в лицо – вроде того, памятного… Но сегодня удивленный донельзя Тимофеев легко поймал руку нападавшего в блок и тут же направил свое колено навстречу – в солнечное сплетение.
– Да, – не без восхищения хмыкнул Фомин, высвобождаясь из захвата. – Такое ощущеньице, словно сам с собой бьешься. По команде – делай, как я! Полезная штука… – и он задумался о применении тимофеевского замысла в деле обучения салаг-новобранцев в морской пехоте.
Тимофеев, тяжко дыша, весь в поту, повалился на диван.
– Признаться, я не ожидал, – объявил он. – Мышечная память есть, но она не подкреплена физической тренированностью. Организм-то работает на пределе…
– Пустяки, – откликнулся Фомин. – Тренированность – дело наживное, пришлое.
Слова его оказались пророческими, потому что на следующий день в Тимофееве прорезался внутренний голос, интонациями подозрительно напоминавший донора мышечной памяти.
Едва разлепив глаза, народный умелец покосился на будильник.
– Семь часов, – пробурчал он. – Еще рано…
– Что-о?! – с командирскими нотками в тембре возмутился внутренний голос. – Ну-ка, подъем!
– Какой еще подъем? – сонно запротестовал Тимофеев. – Все нормальные люди спят…
– Р-разговорчики! – прикрикнул внутренний голос. – Встать, заправить постель и – пробежечку до седьмого пота!
Мучимый недобрыми предчувствиями, проклинающий фокусы взбунтовавшейся мышечной памяти, Тимофеев был все же вынужден подняться, натянуть старенький тренировочный костюм и дважды обежать квартал под недоуменными взглядами прохожих, прежде чем внутренний голос угомонился. Затем он, изнемогая от зевоты, поплелся к заветному дивану, рассчитывая наверстать упущенный сладкий сон поутру.
– А-атставить! – загремело в его потрясенных непосильными нагрузками мускулах. – С песней, с полотенцем, под холодный душ строевым шагом – марш!
– Мама… – упавшим голосом прошептал Тимофеев, когда первые ледяные струйки скользнули по его спине.
Содрогаясь крупной дрожью, он вышел из душевой спустя полчаса. «Ну нет, – подумал он, с остервенением растирая пупырчатую кожу махровым полотенцем. – Человек – это звучит гордо. Будем бороться. Иначе грозит утрата индивидуальности…»
