Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: «Бомба!»
Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о «бане». А «баня» — значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.
— Я очень люблю эту бомбу, — шутил дед.
И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в «баню», а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.
Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.
Помню, что в Терезине многое поразило меня.
Прежде всего — толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.
Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?
Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон — из каждого угла, из полутьмы подъездов — смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.
Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые просто заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.
Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.
Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину кладбище. Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На большинстве — номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире свой порядок.
Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле: номер, пол, дата…
Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только, какие у них порядковые номера.
«А ведь я все тебе рассказал, Бак, когда вернулся… — вспоминал я, снимая судебный процесс над Луиджи и его компаньонами. — Я тебя заранее предупреждал, а ты не послушался, не запомнил».
Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал охотно — ради Джино.
Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный молодой человек с седеющими висками — один из директоров «Петролеума».
Я снимал свидетелей. Простым людям Италии было что сказать: многие и теперь были в бинтах и с повязками.
Но когда привезли Джино, я взял средний, а позже общий план. Я видел Джино вчера и знал, что нельзя показывать его крупно без маски, иначе испортишь будущее.
На скамью свидетелей, в жесткое кресло сел старичок с румяным сморщенным лицом и в очках с одним темным стеклом.
Джино на все вопросы отвечал кратко, разумно, и я записал все его ответы. Позже наложил хриплый голос на старые кадры с гипсовой маской и включил их в судебный репортаж.
— Джино, дружище, — говорил я с ним накануне этого дня в больнице, — ты-то хоть понимаешь, как будешь жить дальше?
— Я понимаю, я сирота. — Маленький, краснолицый, полуслепой карлик смотрел на меня живым глазом.
— А как именно?
— Мистер Бари, у меня несколько приглашений. Пока не знаю, у кого я буду жить.
Я сел на койку, обнял Джино за плечи.
— Ну а как цикада?
Он мгновенно расцвел и превратился в прежнего симпатичного Джино.
— Цикада? Она поет. Знаете, мистер Бари, какая она маленькая… А поет!
В конце судебного процесса, после выпуска «Телекатастрофы», его усыновил телеграммой коммерсант из Канады.
Телеграмма была дана из Мексики. Я навел справки об опекуне и узнал, что он одинокий состоятельный человек.
Через несколько дней объявилась нанятая будущим отцом няня.
Я проводил ее и Джино в аэропорт.
— Я всегда буду помнить вас, мистер Бари. — Джино бросился мне на шею.
Вот и все. Репортаж окончен, господа! Подсудимым воздали по заслугам.
Джино никогда не узнает, что король «Телекатастрофы» исчез с горизонта.
Исчез из-за раненого мальчика.
Из-за «паршивого мальчишки».
Из-за него.
Но зачем ему знать?
Рано утром зазвонил телефон, и трубка голосом Бака спросила:
— Это Бари?
— Да, он.
— Говорит Бак.
Я задержал дыхание, не хотел с ним контактировать и оказался прав.
— Бари, вы слышите меня? Вы уволены, Бари, за несоблюдение контракта.
Я бросил трубку на рычаг.
Все! Хватит с меня, Бак! Кончено с катастрофами!
А в ушах звенело баковское выражение: «Жизнь хорошая штука, только очень дорогая…»
Отныне я обыкновенный репортер службы «Всемирных новостей», один из ее корреспондентов в Соединенных Штатах Америки. Мой хлеб насущный — хроника происшествий: убийства, ограбления, пожары, взрывы, стихийные бедствия, экологические конфликты и так далее — словом, все то, что входит в компетенцию судебного репортера. Политика, коммерция, высший свет — удел более удачливых моих коллег. Впрочем, я был доволен, так как сильно обжегся на политике в «чистой» журналистике.
Три кита американской телесети, английская Би-Би-Си, западногерманские и ряд других телекорпораций отказались от моих услуг под предлогом «отсутствия должностных вакансий». Конечно, порвав с «Телекатастрофой», я мог спокойно сидеть дома или путешествовать по миру, но для репортера странной кажется роль собственной экономки или туриста-фотографа. Я еще не выжил окончательно из ума, чтобы бесцельно бродить по городскому скверу или мчаться сломя голову из одной страны в другую, фотографируя банальности.
