остатки самообладания. — …несколько тысяч живых людей, мечтающих о том же… это всего лишь пожертвовать чем-то?
Далматинец усмехнулся:
— Если измерять миллиардами, то да.
Наставник положил свободную руку на колено, готовясь ударить:
— Твоя мать…
Далматинец нахмурился. Улыбки, как не бывало.
— Вспомни, как было больно тебе?
— Это сейчас не относится к нашему разговору!
Ученый вскочил. Ударить Абиссинец не успел.
— Нет, относится! Подумай, что будут чувствовать дети, которых ты уже априори обрек на смерть? Только представь, сколько родителей, которым будет казаться, что другого выбора нет, потеряют своих детей ради такого твоего иллюзорного будущего…
— Это будет их решение, нет?
— Но не этих детей, пойми! Не этих детей, идиот! Не их… Разве ты когда-то хотел, чтобы твоя мать поступила с тобой именно так?!
Далматинец поднял глаза к потолку:
— Для науки нет понятия гуманности. Мы жили бы до сих пор в каменном веке, если бы великие ученые прислушивались к зову сердца…
— Если не у нее, то у кого должно возникать это чувство? Наука не должна переступать через трупы, она должна стремиться спасать жизни!
Ученый поднялся и направился к двери:
— Знаешь, ты — все такой же безмозглый солдафон.
Абиссинец согласно кивнул:
— Да, я — солдафон, потерявший родных в угоду твоей науке! Но я принял это в наказание за все, что натворил! Ты говоришь о вечной жизни, но люди все равно будут умирать. Пусть на пятьдесят или сто лет позже, но ни тебе, ни кому-либо другому не преодолеть то, что заложено природой и Богом!
— Это…
Но он не дал ему ответить:
— Избавление от болезней? Вспомни любую новую эру — на место излеченной болезни приходит другая, ранее неизученная! От болезней не избавляются, они все те же, просто эволюционируют, приноравливаясь к той новой жизни, которую создают люди. Каждая новая эра всегда обходилась человечеству слишком дорого… Вечная память? Не смеши меня! Помнить каждую секунду своей жизни захочет только полный дурак… А, если она будет длиться пару сотен лет, то нормальный человек, несомненно, сойдет с ума от подаренных тобой воспоминаний… Ты согласился бы помнить каждое мгновение ужаса, что пережил сам? Вижу, что нет. Тогда почему стремишься навязать это другим? В жизни случаются не только счастливые моменты, которые мы хотим сохранить, но есть и те, которые хочется похоронить и никогда не возвращаться к ним… Ты — сумасшедший, который хочет обречь остальных быть экспериментами, но сам при этом ни за что не пройдешь через это свое счастье!
— Это необходимые жертвы, чтобы двигаться вперед.
Абиссинец прикусил губу. Этот человек не слышал его. Не желал услышать. Все было бесполезно, но все же он хотел попытаться, пусть и было уже поздно.
— Я еще не сказал самое важное…
— Ты все же вступил в дискуссию?
— Я же всегда уступал тебе. Это неизбежно.
— Не всегда.
Наставник улыбнулся, поняв, о чем тот говорит.
«Действительно… она выбрала не тебя… Один раз проиграл мне… и до сих пор не забыл… Это означает, что ты не уступишь?»
— Это было не мое решение, ты должен понимать. Не знал, что ты настолько злопамятен, что сейчас припоминаешь мне Таню.
Далматинец вернулся и снова опустился рядом с ним на кровать:
— Это имя… Прошу, оставь его глубоко внутри и не произноси больше.
Абиссинец вздохнул.
«Даже у чудовища могут быть чувства, ранящие его, даже спустя столько лет? Неужели он действительно до сих пор не оправился?»
— Так, что же самое важное по твоему мнению?
Далматинец оторвал его от мыслей о жене и когда-то лучшем друге.
Абиссинец кивнул и негромко спросил:
— Ты думал, для кого хочешь создать твое прекрасное будущее? Ты дашь его бесплатно? Поделишься безвозмездно со всеми своими знаниями?
Ученый хмыкнул:
— Думал, конечно, отдам и обучу. Мой организм не вечен. Не думай, что я не осознаю таких элементарных вещей. Зато мое имя навечно останется в памяти людей…
Абиссинец вдруг рассмеялся, чем очень удивил Далматинца.
— Прости, но это так смешно… Элементарных? Ха-ха-ха… — Он выставил вперед свободную руку, тщетно пытаясь успокоиться. — Прости-прости… О, Боже, ты смог рассмешить меня… Все-все, не злись. — Наконец он смог взять себя в руки и задать вопрос. — Тогда скажи мне, а те люди, которые поддерживают тебя сейчас — готовы ли они отдать твое творение бесплатно на благо людям? Простым людям?
— Я сам решаю, как распорядиться своим открытием.
— Но о тебе никто не знает, кроме них. Уверен, что они готовы бесплатно отдать тебя и твои открытия человечеству? И еще… как только этот эксперимент станет достоянием общественности, думал ли ты о том, как это воспримут миллиарды, о которых ты так печешься? И как ты будешь контролировать своих новых экспериментальных людей, вообще не боящихся боли, а только звереющих от нее?
Далматинец встал и, устало вздохнув, зло проговорил:
— Ты так ничего и не понял.
— Я — всего лишь солдафон, поэтому мы с тобой вечно будем спорить о реалиях жизни и ее ценностях в масштабах человека — и не важно, только лишь четверых, либо нескольких миллиардов… Это бесполезный разговор, давай просто закончим? Мы не услышим друг друга. Спрошу еще раз, почему ты не убил меня сразу?
Мужчина направился к выходу, проигнорировав его вопрос:
— Ты дал мне информацию к размышлению. Я собираюсь подумать, как защитить себя и свое открытие.
— Тот человек, приходящий сюда ежедневно… У него приказ избавиться от меня?
— Он больше не придет, не трясись. Кстати, знаешь, твоя дочь… — Далматинец остался доволен его реакцией. — Теперь я готов ответить на твой вопрос?
Абиссинец, не замечая боли в запястье, вскочил на ноги, пытаясь вырвать руку из сжимающего кольца.
Ученый широко улыбнулся:
— Я не убил тебя только потому, что не мог решить: дать тебе умереть в неведении или все же успокоить перед смертью. Но, судя по твоей реакции, стоит сказать, чтобы тебе стало больнее?
— Что ты знаешь?! Прошу тебя! Если что-то знаешь…
— Я скажу тебе об этом завтра? — Далматинец открыл дверь. — Сегодня не хочу. Ты расстроил меня.
— Нет! Прошу!
Далматинец вышел, оставив Абиссинца с чувством полного опустошения.
«Почему я снова решил, что переиграю его? Зачем говорил ему все это? Он пришел не за этим… Как всегда, я не понял его? Я никогда его не понимал… Он знает, что с моей дочерью? В этот раз Далматинец не играет… О, Боже… Таня, неужели, я нашел? Таня, слышишь, Таня, завтра я могу все узнать…»
Он опустился на пол и заплакал, сжав свободной рукой карман с фотографией дочери.
