убрали свою карту и ушли.
Тогда Борис подошел к забору и понюхал его. От досок шел гнилой, тошнотворный запах руугов, шерсть на спине пса встала дыбом.
Когда вечером Альф Кардосси вернулся домой, пес стоял у калитки и глядел на улицу. Альф открыл калитку и вошел во двор.
— Ну, как дела? — спросил он, похлопав пса по боку. — Кончил нервничать? Какой-то ты дерганый последнее время. Раньше ведь таким не был.
Борис заскулил, не отрывая глаз от лица человека.
— Ты хорошая собака, Борис, — сказал Альф. — И большой для собаки. Ты и не помнишь, как давным-давно был вот таким крохотным щеночком.
Борис потерся о ногу хозяина.
— Хорошая ты собака, — негромко пробормотал Альф. — Знать бы только, о чем ты сейчас думаешь.
Он вошел в дом. Миссис Кардосси собирала на стол. Альф прошел в гостиную, снял плащ и шляпу. Поставив обеденный судок на буфет, он вернулся на кухню.
— В чем дело? — подняла голову миссис Кардосси.
— От этой собаки много шума, надо что-то делать с ее тявканьем. Соседи хотят снова пожаловаться в полицию.
— Не хотелось бы отдавать его твоему брату. — Миссис Кардосси сложила руки на груди. — Но он и вправду совсем сходит с ума, особенно по пятницам, утром, когда приезжают мусорщики.
— Может, он еще и успокоится, — сказал Альф. Он раскурил трубку и задумчиво выпустил облачко дыма. — Раньше он таким не был. Возможно, он оправится, станет таким, каким был раньше.
— Посмотрим, — сказала миссис Кардосси.
Взошло солнце, холодное и зловещее. Остатки ночного тумана клочьями висели на деревьях, прятались в низинах. Сегодня была пятница.
Пес лежал под крыльцом, лежал с широко раскрытыми глазами и слушал. Черная шерсть стала седой и жесткой от покрывшего ее инея, выходящие из ноздрей облачка пара быстро рассеивались в неподвижном, холодном воздухе. Неожиданно пес резко повернул голову и вскочил на ноги.
Откуда-то издалека, с большого еще расстояния, донесся еле слышный звук, нечто вроде треска.
— Рууг! — крикнул Борис и огляделся. Он торопливо подбежал к калитке и поднялся на задние лапы, положив передние на верхний край забора.
Звук донесся снова, на этот раз громче, ближе. Хрустящий, лязгающий звук, словно катилось что-то тяжелое, словно открывалась огромная дверь.
— Рууг! — крикнул Борис. Повернув голову назад и вверх, он озабоченно посмотрел на темные провалы окон. Ничто не шелохнулось.
И вот показались рууги. Лязгая, треща и дребезжа, они и их грузовик двигались вдоль улицы, переваливались по неровной булыжной мостовой.
— Рууг! — крикнул Борис и подпрыгнул, глаза его пылали. Потом он немного успокоился. Он опустился на землю и начал слушать. И ждать.
А там, на улице, напротив дома, рууги остановили свой грузовик. Было слышно, как они открывают дверцы и выбираются на тротуар. Пес начал кругами бегать по двору. Затем он снова повернулся к дому и заскулил.
В темной теплой спальне мистер Кардосси приподнялся на локте и близоруко прищурился на часы.
— Вот же чертова собака, — пробормотал он. — Чертова собака.
Опустив голову на подушку, он закрыл глаза…
Теперь рууги двигались по тропинке, к дому. Первый из руугов толкнул калитку, и она распахнулась. Рууги вошли во двор. Пес попятился от них.
— Рууг! Рууг! — крикнул он. Жуткая кислая вонь руугов заполнила ноздри пса, и он отвернулся.
— Жертвенный ларец, — сказал первый рууг. — Он уже полон, я думаю.
Рууг улыбнулся яростно напрягшемуся псу.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. Рууги подошли к металлическому баку, один из них открыл его.
— Рууг! Рууг! — снова крикнул Борис и вжался в нижнюю ступеньку крыльца. Он трясся от ужаса. А рууги поднимали большой металлический бак, опрокидывали его. Содержимое бака посыпалось на землю, и рууги начали сгребать туго набитые бумажные пакеты. Многие пакеты лопнули, и рууги подхватывали высыпающиеся из них огрызки хлеба, апельсиновую кожуру, яичную скорлупу.
Один из руугов засунул яичную скорлупу себе в рот. Его зубы начали с хрустом ее перемалывать.
— Рууг! — крикнул Борис без всякой надежды, скорее сам себе.
Рууги почти покончили со своей работой, почти собрали пожертвование. Остановившись на мгновение, они посмотрели на Бориса.
А затем молча, медленно рууги подняли глаза вверх. Их взгляды скользили по штукатурке стены, словно притягиваемые окном с плотно задернутой коричневой шторой.
— Рууг! — во весь голос крикнул Борис и двинулся в их направлении, неуверенно пританцовывая от ярости и ужаса.
Очень неохотно рууги отвернулись от окна. Они ушли, прикрыв за собой калитку.
— Вы посмотрите на него, — презрительно сказал последний рууг, подтянув на плече свой угол одеяла.
Борис просунул голову между планками забора, почти вылез наружу. Он открывал и захлопывал пасть, громко клацая зубами. Самый крупный из руугов яростно замахал руками, и Борис отступил. Пес пристроился на нижней ступеньке крыльца, огромная пасть так и осталась открытой, где-то в самой глубине его тела родился ужасный страдальческий вой, стон тоски и отчаяния.
— Пошли, — сказал другой рууг тому, который задержался у забора.
Они пошли по тропинке.
— Ну что ж, вся эта зона хорошо очищена, если не считать небольших участков вокруг стражей, — сказал самый рослый из руугов. — И я буду крайне рад, когда будет покончено с этим конкретным стражем. Он причиняет нам очень много беспокойства.
— Куда так спешить, — сказал один из руугов и ухмыльнулся. — Наш грузовик и так уже достаточно наполнен. Оставим что-нибудь и на следующую неделю.
Рууги дружно засмеялись. Они двинулись дальше, унося пожертвование в грязном, тяжело провисшем одеяле.
Старик сидел на скамейке под ярким, горячим солнцем и смотрел на гуляющих по парку людей.
Чистый и аккуратный парк, газоны искрятся от водяных брызг, рассыпаемых сотнями блестящих медных поливальных фонтанчиков. Безукоризненно начищенный робот-садовник перекатывается с места на место, вырывает из земли стебельки сорняков, собирает мусор в широкую щель на своей груди. Весело галдят и носятся дети. Сидящие на скамейках парочки держатся за руки, сонно греются на солнце. Тесными группами лениво разгуливают симпатичные армейские ребята; засунув руки в карманы, они с восторгом взирают на бронзовотелых обнаженных девушек, загорающих вокруг плавательного бассейна. Где-то дальше, за пределами парка, ревут машины, возносит к небу сверкающий хрусталь своих шпилей Нью-Йорк.
Старик с натугой прокашлялся и сплюнул в кусты. Яркое солнце раздражало, слишком оно желтое и греет так, что поношенная рваная куртка насквозь промокла от пота. Кроме того, в этом безжалостном свете старик еще острее ощущал свой давно небритый подбородок и стекляшку на месте, где когда-то был левый глаз. И глубокий, безобразный шрам — след ожога, после которого от одной из его щек
