Наука не шла в голову, знакомые спрашивали, почему меня не было так долго и не болел ли, я рассеянно кивал, соглашаясь, что да, болел, а сам уносился мыслями в арсенал и, возвращаясь домой, пытался угадать, встречу синьора Витторио или еще нет.
Я встретил там советника Рише в окружении стражи.
— Арестуйте его немедленно, он тоже в заговоре!
Без всяких объяснений и без сопротивления меня отвели в казарму при арсенале и заперли в карцере для проштрафившихся солдат. Недоумевая, неужели предположения профессора оправдались, и Рише затеял какую-то гнусную интригу с ложными обвинениями в заговоре, я вскоре узнал, что дело обстоит еще хуже. По коридору загрохотали шаги и раздались голоса:
— Ну что там в арсенале?
— От Шантильи одни подметки остались, Жерар-сапожник опознал. А от двух других и того нету.
После ночи в карцере меня вызвали для допроса, и я узнал подробности. Собственно, то, что произошел взрыв, я уже понял, а никого, способного пролить свет на его причины, в живых не осталось. Рише, задержавшийся, чтобы дать нагоняй нерадивым подчиненным, один спасся и в крайнем испуге вообразил, что взрыв — результат заговора против него. Собравшиеся на другой день высокие чины (даже министр соизволил) разобрались, что произошел несчастный случай, в котором я вовсе не замешан и, даже не пытаясь выяснить, какие же инвенции профессор хотел представить на рассмотрение высокой комиссии, отпустили меня домой.
Я плелся по версальской дороге, пошатываясь от слабости (за сутки ни тюремщики, ни я сам не вспомнили, что человека надо кормить) и сторонясь пролетающих мимо карет. В уме моем не вмещалось, что профессор умер, — может быть потому, что тел не осталось и погребения не было, как если бы они с Дюбуа подобно Еноху вознеслись живыми на небо. Непонятно, каким образом случился взрыв в самом начале испытаний — у нас не имелось заранее начиненных бомб, а без оболочки порох не взрывается, если только его количество не измеряется бочками — тогда инерция внешней части заряда может заменить сопротивление оболочки. Мы же приготовили для показа не более двадцати фунтов. Я проклинал тот день, когда обратил внимание на чертовы кристаллы. Это был неправильный порох, и он приносил одни несчастья.
В доме, как и вчера, хозяйничали незнакомые люди, но, кажется, уже другие. Какой-то выбритый до синевы, адвокатского вида, бесцеремонный субъект остановил меня на пороге:
— Куда вы?
— Я здесь живу.
— Вы родственник покойного?
— М-м-м-м… Я его ученик.
— Ваше обучение закончено. Идите отсюда.
С большим трудом удержался я, чтобы не поступить с мерзавцем, как он того заслуживал. Действовать надлежало хладнокровно: когда приставы описывают ваше имущество, не надо их бить. В правильном государстве сила всегда будет за ними. Я уже различил среди присутствующих одного из наших кредиторов.
— Ваши действия незаконны. Часть имущества принадлежит мне, и я никому его не закладывал. У вас нет моих расписок.
— Надо еще доказать, что тут есть ваши вещи. Кто это может подтвердить?
— Один момент. Позвольте мою чернильницу.
На соседей рассчитывать не приходилось. Пару секунд подумав, я написал записки нескольким знакомым студентам по факультету права и послал с ними соседского мальчишку, сам же встал посреди комнаты, заявив, что буду наблюдать, чтобы ничего не пропало. Письма несколько охладили наглость захватчиков, — Бог его знает, кто может явиться на зов, — и они не пытались меня выставить, однако дело свое продолжали. Примерно через час прибыл один из моих приятелей:
— Анри Тенар, бакалавр права. А вы, месье, кто такой?
— Жан Шампенуаз, частный пристав. Прево Тенар ваш родственник?
— Отец. Предъявите основания ваших претензий на имущество моего друга.
— Я вовсе не претендую на его имущество, нужно только разделить вещи вашего друга и месье Читтано, векселя которого опротестованы. Вы сможете нам помочь?
— Разумеется.
Анри повернулся ко мне. Дожидаясь его, я имел время все обдумать. Еще зимой, все поставив на одну карту и будучи в необходимости добывать средства для опытов продажей вещей, мы с наставником разделили книги на те, что могут в самом крайнем случае отправиться к букинисту и те, которые профессор не согласился бы продать даже под угрозой голодной смерти. Сундук с последними (на котором обычно спал) я и объявил своей собственностью, присовокупив рукописи по артиллерийскому делу и ящик со слесарными инструментами, любовно подобранными мною во время увлечения пистолетным ремеслом. Жаль, что химическую лабораторию нельзя было забрать, весь Париж знал фейерверки "месье Читтано". К счастью, мы не вели никаких записей по новым видам пороха, предпочитая все держать в голове, и никто не мог бы присвоить наши опыты. Анри любезно засвидетельствовал, что указанные вещи действительно мои, предложил представить еще свидетелей, был самым вежливым образом заверен, что в этом нет необходимости, и мы, одолжив у соседей садовую тележку, погрузили спасенное и удалились, провожаемые голодными взглядами ростовщиков.
Я воспользовался великодушным предложением моего друга провести некоторое время в доме его отца, однако заранее решил не злоупотреблять гостеприимством, чувствуя себя чужаком среди самоуверенных законников. Прежде всего следовало уладить дела в университете. Я много задолжал за обучение, но благодаря сочувствию ученого сообщества моему несчастью и доброжелательной аттестации математика Лемера мне было дано позволение представить магистерскую диссертацию, как только она будет готова. Сие милостивое предложение могло любого поставить в тупик: для завершения диссертации требовалась, как минимум, пушка, а лучше — несколько, разных калибров, и дорогостоящие измерительные приборы к ним в придачу. После недолгих размышлений я понял, что закончить опыты могу только на казенный счет, а поскольку Рише запретил даже близко подпускать меня к арсеналу, никто был не в силах мне помочь, кроме Вобана. Вместо того чтобы поражать великого полководца блеском своего ума на страницах готового трактата, следовало представить на его суд предварительные результаты и постараться убедить в полезности дальнейших изысканий. Целый день я провел, нервно расхаживая по комнате и сочиняя фразы, которые скажу своему кумиру, добившись аудиенции, и на следующее утро, сжимая в руках сверток с рукописью, робко позвонил у дверей парижского особняка Вобана. Запинаясь от волнения, спросил у выглянувшего на мой звонок величественного, прекрасно одетого лакея, дома ли хозяин, и попросил доложить обо мне. Привратник окинул меня взглядом — в мгновение ока я был измерен и взвешен, и найден легким. Потертые башмаки, дешевые нитяные чулки, панталоны и камзол с мелкими дырочками, прожженными кислотой, несвежая рубашка (а где ее взять, свежую, если я даже белье не вспомнил забрать из дома, только книги и инструменты) — я разом почувствовал, что это всё тяжкие пороки, если не преступления. Лакей был слишком хорошо вышколен, чтобы просто выгнать непрезентабельно одетого просителя и ледяным тоном заявил, что хозяин не принимает, а если мне угодно что-либо передать, можно это сделать. Я покосился на сверток с диссертацией, — без моих устных комментариев даже великому Вобану не разобраться, о чем она, и, мысленно ругая себя за то, что не изложил свои предложения в письме, пробормотал, что зайду позже и поспешил уйти. Я действительно хотел вернуться и даже начал сочинять письмо, но уверенность меня покинула, а вспыхнувшее раздражение довершило дело, и письмо полетело в огонь. Выносить презрение от лакея, чей бы он ни был, оказалось выше моих сил.
