Даже котоголова уже не видно.
Лишь слышно временами, как он что-то орет. Тимус карабкается, пытаясь ухватиться за этот крик, как за тоненькую ниточку, которой даже не видно, но она чувствуется пальцами, совсем тоненькая, словно паутинка.
— Мы заблудились! — в отчаянии кричит Тимус.
Котоголов орет как-то странно, будто пытается рассмеяться, хотя у него это и не получается.
Внезапно туман исчезает, только что был, и все — снесло налетевшим порывом ветра.
Тимус стоит на вершине холма, за спиной сосны, лиственницы и разлапистые темные ели.
А перед ним — те самые серые громадины, что уже были в одном из давних снов.
Огромные и серые дома с пустыми черными окнами.
Множество, не сосчитать.
От холма и до горизонта, а может, и дальше.
Ведь за горизонтом тоже что-то должно быть!
Тимусу становится страшно, он садится на желтую, давно пожухлую осеннюю траву и смотрит на свой сон.
Сердце колотится, котоголов запрыгивает на колени и вдруг начинает урчать.
Тимус машинально гладит звереныша по спинке, чешет за ушками, затем начинает гладить по мордочке.
Сон начинается у подножия холма, можно встать, спуститься и зайти в него, словно в лабиринт.
И пропасть навсегда: вечерами у огня Тимус не раз слышал от старших истории о том, что есть такие места, куда можно зайти, но откуда невозможно выйти.
Их жилище маленькое.
Несколько домиков, соединенных крытыми переходами в одно большое строение.
И всегда знаешь, куда ты выйдешь.
И что где найдешь.
— Это хороший мир, — говорит Старшая Мать, — вы никогда не потеряетесь!
Котоголов внезапно напрягается и спрыгивает с коленей.
А потом издает какой-то странный звук, то ли испуганный, то ли, наоборот, встревоженный и рассерженный.
Тимус оборачивается и видит, что к ним идут.
Мужчина, а с ним рядом — собака.
Или волк.
Издалека не видно.
Но все равно ничего хорошего.
И не убежать, разве что спрыгнуть в свой давний сон, который начинается у подножия холма.
Только сложно сказать, что лучше и безопасней.
Котоголов опять вскрикивает, затем вдруг успокаивается и спокойно ждет, пока незнакомец со своим четвероногим спутником не подойдет поближе.
Тимус никогда не слышал о ручных волках, зато собак котоголовы не боятся, — это он знает точно.
Хорошо видно, как за мужчиной и его спутником тянутся из леса, словно шлейф, невесть откуда взявшиеся клочья вроде бы совсем уже растаявшего тумана.
3.
Хныщ ненавидел время. И то, которое он помнил, и то, в которое ему довелось жить сейчас. Время — это не коврик перед дверьми, и не дыра в неведомое, и не промежуток между прошлым и будущим, именуемый настоящим. Вот музыка — да, музыка и песок, песок и вода, вода и огонь.
Огонь и свет…
Света не было уже много лет.
Когда все это произошло, Хныщ как раз сидел за компьютером. Он не работал, он общался. Ему только что подмигнула милая женщина. «Я вам подмигиваю!» «А я тебе…» — подумал Хныщ и кликнул мышью. «Подмигнул!» — появилось на мониторе. Хныщ потянулся за кофе. Тут-то и погас свет. Монитор стал черным, серые сумерки заполонили комнату. А вот где все это было? Наверное, на работе. Он тогда работал, у него была какая-то работа. Он сидел часами за компьютером и что-то делал. Он даже может вспомнить что, но ему этого не хочется. Все это было в другом времени, которое закончилось в тот самый момент, когда он подмигнул милой женщине. «Мне двадцать шесть, ищу приятного партнера немного старше». Тогда Хныщ был немного старше. Сейчас — намного. Борода стала седой. В последний раз, когда он подстригал ее, то заметил, что седых волос заметно прибавилось. Когда был свет, Хныщ ходил к мастеру. Парикмахер. Садишься в кресло, начинает жужжать машинка. Жу-жу, жу-жу. Жу-жу-жу. Можно было стричься и дома, тоже машинкой. Тоже жу-жу-жу, но не так приятно, потому что всегда приятно, когда что-то для тебя делают лучше, чем это можешь сделать ты сам.
Сейчас приходится стричь ножницами. Раз в год надо ходить за ними в город, как надо ходить и за прочими вещами. За одеждой, например. Шить одежду самому — это безумие. Хорошо, что он знает места. Кое-кто тоже знает эти места, но им лучше не встречаться — големы, гомункулусы, какое еще слово можно вспомнить на букву «г»?
В тот день он надеялся, что вечер будет хотя бы чуть лучше, чем все предыдущие за минувшие полгода. Минувшие полгода, которые минули — так все же двадцать или тридцать лет назад? Сейчас он уже не может сосчитать точно, он давно перестал делать зарубки на стене пещеры. Если их сосчитать, то будет всего четырнадцать. А после этого тоже шло время.
Время — это не коврик перед дверьми…
Тут он не прав, это строчка из какого-то стихотворения.
Которое любила читать вслух его мать.
Когда Хныщ был еще совсем маленьким.
В комнате горел свет и громко работал телевизор.
Телевизор и сейчас стоял в углу пещеры, раз в неделю Хныщ вытирал с него пыль. Как и с компьютера. Столики-подставки. Артефакты. Дурацкие штуки, которые больше не нужны.
«Время, — декламировала мать, — это как коврик перед дверьми, о который ты вытираешь ноги!»
Хныщ закрывал глаза и представлял себе лестничную площадку. Он бежит с улицы, влетает в подъезд, взбегает по ступенькам. На котором этаже они жили? На третьем? Значит, он взбегает на третий этаж. Квартира по правую руку. Право-лево, лево-право. Коврик лежит перед дверью. Дверь, которая направо. Вправо, направо. Ему все еще нравится вот так перебрасывать слова. Потому что иногда понимаешь: больше ничего не остается. И можно сойти с ума. Те, кто в тот день сошли с ума — счастливы. Хотя в сам тот день таких было немного. Просто погас свет.
Везде, только вот никто не знал, что еще и навсегда.
Он вышел с работы.
Хорошо, что не надо было спускаться в лифте. Тогда он, наверное, до сих пор бы не выбрался. Вот это ему снится, хотя бы раз в пару месяцев. Как он едет в лифте и лифт останавливается. Гаснет свет, скоро становится нечем дышать. А потом у него схватывает живот, и ничего не остается, как снять штаны и навалить прямо на пол. Но лифт все стоит, и он торчит в нем, нюхая запах своего дерьма. А потом он теряет сознание и все заканчивается. Кончается. Время останавливается. Кто-то вытирает грязные подошвы ботинок о коврик, положенный у входа в квартиру. Так что ему повезло — Хныщ просто сбежал по лестнице со второго этажа и вышел из подъезда на улицу.
Клубились серые сумерки, фонари нигде не горели. И окна домов были черны. Зато машины еще ездили, и нещадно светили фары. Машины перестанут ездить через неделю. Хотя сейчас он может ошибаться. Так через неделю или через две? Не суть важно. Просто что-то случилось, народ толпами пер по улицам. Хныщ влился в поток и тоже попер — молекула, атом, перекати-поле.
