Пока я вдыхал живую вакцину, Элис сказала:
– Мне понравился «Половой перебор».
– Спасибо.
– Вот только последняя часть… Элейн Хоу об эволюции пола. Вы и впрямь в это верите?
Хоу утверждает, что человечество вот уже несколько миллионов лет уходит от свойственных древним млекопитающим полового диморфизма и поведенческих отличий. Мы постепенно выработали биохимические особенности, которые активно влияют на древние генетически обусловленные гендерноспецифические мозговые связи; мы по-прежнему наследуем разные чертежи, но гормональное воздействие во внутриутробный период не позволяет им реализоваться полностью: мозг женского зародыша в значительной степени «маскулинизируется», мужского – «феминизируется». (Гомосексуальность возникает, если процесс заходит чуть дальше.) В конечном итоге – даже если мы откажемся от генной инженерии, как требуют эдемисты, – половая конвергенция все равно идет. Даже если мы не станем вмешиваться в природу, природа вмешается в нас.
– Мне показалось, что это удачная концовка. И потом, все, что говорила Хоу, – правда, разве нет?
Элис не ответила и переменила тему:
– А что вы снимаете сейчас?
Я не мог заставить себя говорить о «Мусорной ДНК», но и Вайолет Мосалу упоминать боялся – еще выяснится, что мой доктор знает об успехах ТВ больше моего. Страх этот возник не на пустом месте: Элис читает все.
Я сказал:
– Да ничего. Отдыхаю.
Она снова взглянула на экран, где были данные из моего фармаблока.
– Очень хорошо. Только не отдыхайте слишком сильно.
Я почувствовал себя полным идиотом, попавшись на явной лжи, но стоило выйти из кабинета, и это потеряло значение. На асфальте лежала кружевная тень, с юга дул прохладный ветерок. «Мусорная ДНК» закончена, мне было легко, как будто я только что вылечился от опасной болезни. Иппинг – тихий загородный центр: здесь есть поликлиника, зубной врач, маленький супермаркет, цветочный магазин, парикмахерская и два ресторана (неэкспериментальных). Никаких Развалин: пятнадцать лет назад коммерческий сектор снесли бульдозером и засадили биоинженерным лесом. Никаких световых табло (хотя их с успехом заменяют рекламные майки). В редкие воскресные вечера, когда я бываю свободен, мы Джиной бродим здесь без всякого дела, сидим у фонтана. Когда я вернусь из Безгосударства и у меня останется восемь месяцев на монтаж «Вайолет Мосалы», таких вечеров будет много, много больше.
Когда я открыл входную дверь, Джина стояла в прихожей, как будто ждала. Она была взволнована. Расстроена. Я шагнул к ней:
– Что стряслось?
Она отпрянула, подняла руки, словно защищаясь от нападения.
– Понимаю, Эндрю, сейчас не время. Но я терпела…
В конце прихожей стояли три чемодана.
– Что происходит?
– Не сердись.
– Я не сержусь, – (Это была правда.) – Просто не понимаю.
Джина сказала:
– Я дала тебе все шансы исправить положение. А ты продолжал в том же духе, словно ничего не изменилось.
Что-то случилось с моим чувством равновесия: почудилось, что меня качает, хотя я стоял совершенно ровно. Джина выглядела совсем убитой. Я протянул к ней руки, словно мог утешить.
– Почему ты не говорила, что я тебя обидел?
– Надо было говорить? Ты слепой?
– Наверное.
– Ты не ребенок. И не дурак.
– Я честно не знаю, что должен был делать.
Она горько рассмеялась.
– Конечно, не знаешь. Ты просто начал относиться ко мне как… к тягостному обязательству. В чем же тебе себя винить?
Я повторил:
– Начал относиться как… Когда? Ты про последние три недели? Ты же знаешь, что бывает, когда я монтирую. Я думал…
Джина заорала:
– Я не про твою долбаную работу!
Мне захотелось сесть на пол, чтобы прийти в себя; но я побоялся, что меня неправильно поймут.
Она произнесла холодно:
– Не загораживай дверь. Мне страшно.
– Что я, по-твоему, сделаю? Посажу тебя под замок?
Она не ответила. Я протиснулся мимо нее в кухню. Она повернулась и стала в дверном проеме, лицом ко мне. Я не знал, что говорить. С чего начать.
– Я люблю тебя.
– Предупреждаю, не заводись.
– Если я наделал глупостей, дай мне возможность исправиться. Я постараюсь…
– Самое ужасное – это когда ты стараешься. У тебя на роже написано, как тебе тяжело.
– Мне всегда казалось, что я…
Ее глаза смотрели на меня: темные, выразительные, немыслимо прекрасные. Даже сейчас они пронзали насквозь, мешали думать, чувствовать, превращали меня в беспомощного, растерянного ребенка. Но ведь я всегда был начеку, всегда обращал внимание. Как это могло случиться? Когда я недосмотрел, где? Мне хотелось спросить место и точное время.
Джина отвела взгляд.
– Теперь поздно что-либо менять. Я познакомилась с другим. Уже три месяца с ним встречаюсь. Если ты и этого не заметил… то как тебе еще намекать? Привести его домой и трахнуться у тебя на глазах?
Я закрыл глаза. Мне не хотелось слышать этого шума, который только все усложняет. Я проговорил медленно:
– Мне все равно, кто у тебя был. Мы можем…
Она сделала шаг ко мне и заорала:
– Мне – не все равно! Эгоист! Придурок! Мне – не все равно!
По лицу ее бежали слезы. Я силился хоть что-то понять, но по-прежнему хотел одного: прижать ее к себе. Я никак не мог поверить, что сделал ей больно.
Она сказала с презрением:
– Погляди на себя! Я, я минуту назад сказала тебе, что трахаюсь с другим! Я ухожу! И все равно мне в тысячу раз больнее, чем тебе…
Наверное, я действовал сознательно, наверное, я все продумал, но не помню, как шагнул к раковине, как схватил нож, не помню, как расстегнул рубашку. Помню только, что стоял в дверях кухни и полосовал ножом живот, приговаривая:
– Ты хотела шрамов. Вот тебе шрамы.
Джина бросилась на меня, повалила. Я отпихнул нож под стол. Раньше, чем я успел подняться, она плюхнулась мне на грудь и принялась лупить по щекам. Она вопила:
– Думаешь, это больно? Думаешь, это одно и то же? Ты не видишь разницы, да? Да?
Я лежал на полу и смотрел в сторону, а она молотила меня по щекам и плечам. Я ничего не чувствовал, просто ждал, когда это кончится, но, едва она встала и, шмыгая носом, направилась к выходу, мне захотелось ударить ее наотмашь.
Я сказал спокойно:
– А чего ты ждала? Я не могу плакать по заказу, как ты. Пролактиновый уровень не тот.
Она тащила чемоданы. Я представил себе, как встаю, иду за ней, предлагаю понести вещи, устраиваю сцену. Однако жажда мести уже угасла. Я люблю ее, хочу, чтобы она вернулась… и, что бы я ни сделал, я только растравлю ее боль.
Входная дверь хлопнула.
Я съежился на полу. Кровь хлестала. Я стиснул зубы, не столько от боли, сколько от запаха, от беспомощности; однако я знал, что порезался не глубоко. Я не обезумел от ревности и гнева, не рассек артерию; я всегда точно знаю, что делаю.
